БЛАТНОЙ
Шрифт:
— Странные какие-то шкодники!
В этот момент низкий протяжный женский голос сказал:
— Что, мальчики? Бельишко ищете? Мы его тут простирнули маленько. Подождите - сейчас высохнет… Сейчас, сейчас!
Мы обернулись и увидели стоящую в дверях молодую женщину в халате'. Она стояла подбоченясь, прислонясь круглым плечом к косяку. Лицо ее озаряла лукавая усмешка. А сзади за ней виднелись другие лица - женские лица - их было много! И все они смотрели на нас, разглядывали нас пристально и бесцеремонно.
Вот тогда-то спутник мой - имя его было Семен -
— А ведь мы, браток, к бабам попали!
— К нам, к нам, - закивала, сощурясь, женщина, - в наше распоряжение. А что? Или вы не рады?
— Да нет, - пробормотал я, - рады, конечно. Еше бы!
— Ну, вот и ладно, - сказала она удовлетворенно. Обернулась к стоящим позади, о чем-то пошепталась с ними и затем, призывно поведя рукою, добавила: - Идите сюда, получите белье! И не стесняйтесь, чего там. Идите! Все равно ведь вы - наши!
И мы пошли, поеживаясь и сутулясь. Мы шли, как на линии огня, под обстрелом женских глаз.
Как выяснилось впоследствии, эпизод с бельем был не случайным. Узнав о нашем прибытии, в бельевой собралась вся местная элита - поварихи, нарядчицы, работницы КВЧ. Они как бы устроили нам смотрины. Внимательно обозрели каждого и тут же распределили нас, договорились между собой, кто кому достанется.
Семен достался начальнице производственно-плановой части. Сухопарая и шустрая, эта дама крепко уцепила его за рукав и увела, плотоядно жмурясь, помаргивая белесыми ресницами.
Я попал в лапы к мощной бабе - заведующей столовой. Она была на голову выше меня, значительно шире в плечах; курила махорку и материлась сиплым басом. Душа у нее, впрочем, оказалась нежная… А звали ее Муза.
— Цыпочка моя, - гудела Муза, прижимая меня к необъятной своей, тяжелой колышащейся груди, - котеночек мой, детка… Жалкенький мой, приморенный… Но ничего. Я тебя поправлю!
Она жила в итээровском бараке, но отдельно ото всех, в небольшом закутке. Закуток этот был тесен для нас; мы долго ворочались, сотрясая топчан и колебля фанерные стены. Потом я уснул, прикорнув на груди у Музы, погрузившись в тепло, вдыхая запах жарких се подмышек. И всю эту ночь мне снились пески Туркестана, пустынные миражи, солончаковые степи у иранских границ.
Утром мы встретились с Семеном в столовой. Едва мы уселись за стол, Муза поставила перед нами две миски с дымящимся, огнедышащим супом. Сказала «кушайте» и улыбнулась, раздвинув лоснящиеся щеки.
— Ну, как дела?
– спросил я, разглядывая приятеля. Он выглядел неважно. Лицо его за ночь осунулось, заострилось.
— Да как, - пожал он плечами, - сам понимаешь… всю ночь глаз не сомкнул. А что я могу? Я ей, гадюке, втолковываю: обожди, мол, не лезь пока, дай оклематься малость, в себя прийти…
— И что же она?
– полюбопытствовал я.
— Не понимает, змея, не сочувствует. Мало того - еще обижается. Ты, говорит, весь в моих руках. Захочу, говорит, обратно по наряду шугану. И ведь шуганет - свободное дело!
— Что
— Вот, вот, - подхватил он, - прямо не знаю, как быть.
— Напрягись, - усмехнулся я, - постарайся как-нибудь. Надо, Сеня, надо.
— Да ведь я загнусь!
– хрипло, с каким-то даже стоном воскликнул Семен.
– Копыта отброшу.
— Чем на каком-нибудь руднике загибаться, лучше уж здесь, - возразил я, - на бабе, в тепле. Это дело святое.
С минуту он молчал, насупясь и шумно дыша. Потом сказал, придвигая миску:
— Уезжать отсюда, конечно, не хочется. Глупо все-таки. Такой шанс, если вдуматься, раз в жизни выпадает. Бабы мне, в общем, до лампочки, а вот харчи… Ты только посмотри, какой суп! Это даже и не суп - сплошное мясо…
Я прожил в этом лагере до весны. Работа у меня была легкая: я заготовлял дрова для кухни. И частенько, отработав положенное время, уходил и слонялся по зоне: заглядывал в бараки, знакомился с бытом женщин.
Он кое в чем заметно отличался от нашего, мужского; в нем было немало странного и трагичного… Вот этот трагизм ощутил я отчетливее всего.
Я видел всяких женщин - истеричных, кликушествующих, исступленно озлобленных; видел надломленных и отрешенных, с пустыми, оцепенелыми, безжизненными глазами. И все это не от непосильной работы (по лагерным понятиям подсобное хозяйство - курорт!) и не от голода (в сельскохозяйственных лагерях такого типа кормят, в принципе, неплохо - гораздо лучше, чем в других). Это все у них было от тоски, от тоски по утраченному и запретному.
Как-то раз мне довелось попасть в барак к лесбиянкам… Сейчас, когда я пишу эту книгу, мне уже немало лет. Пошатавшись по свету, я успел обрести некоторый опыт и могу теперь рассуждать и сравнивать. Так вот - о специфической этой любви. Ее не следует смешивать с той, что бытует в повседневной обыденной жизни. В лагерях она выглядит по-иному. Здесь ведь все обретает особые, небывалые формы!
Лагерный режим, отделивший мужчин от женщин, породил нелепые, уродливые характеры; среди лесбиянок появились так называемые «коблы», существа, имитирующие мужчин, подражающие им в повадках, в интонации, в одежде.
Коблы эти были суровы, напористы, агрессивны. Их боялось все население лагеря. Они хлестали водку, принимали наркотики, резались в карты. И безжалостно помыкали своими любовницами - безвольными и забитыми «ковырялками».
Как правило, каждый из коблов имел несколько таких любовниц - занимался ими по очереди и крепко держал в руках свой гарем. Но были и случаи, так сказать, моногамной любви; порою в женских бараках возникали диковинные альянсы, справлялись странные свадьбы…
…В бараке, куда я однажды забрел, разыгрывалась как раз такая свадьба. Все было, как положено: кто-то пел, кто-то дробно выбивал цыганочку. И посреди всеобщего веселья - у накрытого стола - всхлипывала молоденькая лесбияночка.