Блаженство по Августину
Шрифт:
Но наиболее распространенная и отвратительная болезнь глупых душ нынче состоит в том, что свои неразумные движения они защищают так, как будто они — сам разум и сама истина. Даже если им кто-либо и представит вполне ясное доказательство их ошибочности, насколько таковое может быть предоставлено одним человеком другому, обороняются они в крайней слепоте. Вследствие чего не видят очевидного, или по крайнему своему упрямству не признают того, что видят.
Поэтому приходится говорить пространно о самых очевидных вещах. Не для того, чтобы представить их зрячим, а для того, чтобы дать их осязать ощупывающим и зажмурившимся».
Позднее в книге семнадцатой
«Я постараюсь, если смогу, соразмерить свою речь так, чтобы, продолжая с соизволения Божия это свое сочинение, не сказать ни слишком много, ни слишком мало».
Косвенную цитату из Светония епископ счел уместной для знакового пояснения eго воззрений также людям литературно образованным. Об этом он и ближнему диакону Гераклию не раз толковал благонамеренно и откровенно. Дружески поверял близкому человеку сокровенные мысли о неукоснительном соблюдении правил веры в религиозном миссионерском писательстве, чтобы произвольным употреблением слов не породить нечестивого мнения о тех предметах, которые ими обозначаются. Ведь и Аристотель и Платон о божественном одно говорили понимающим ученикам, однако же несколько иное писали, распространяли среди невежественных профанов, в темноте, во мракобесии народном искажающих, извращающих истины философии и религии.
— …Коли я, смиренный исповедник Слова Божия в словесном пространстве, во времени историческом изобличаю бесчестное и бесстыдное язычество, сын мой Гераклий, то направляю эти многокнижные рассуждения к простым суеверным умам, способным простодушно, понимай, малодушно загрязниться, отпав от чистоты евангельской веры. Не пустого суесловия ради мы изобильно красноречиво проповедуем, но для просвещения и обогащения нищеты умов человеческих.
Умному довольно малого, чтобы его вера счастливо устремилась к максимальному познанию. Глупцу же необходимо многое объяснять и разъяснять, приноравливаясь к его мизерному минимальному пониманию простейших умопостижимых истин.
Скажем, один из примитивных способов объяснения неукам и неучам состоит в изобилии авторитетных цитат и частых ссылок на авторитетность дотоле написанного, общеизвестного и общепринятого. Касаясь того же экклесиально, то есть общественно канонизированного Священного Писания, мы придаем нашей речи необходимую каноническую убедительность, применяясь к душевному соображению людей посредственных, поверхностных, малообразованных, малограмотных или вообще бесписьменных-безграмотных.
Ты же не хуже меня знаешь, мой Гераклий, насколько они умелы в расспрашивании, и сколь неловки, неуклюжи в понимающем усвоении ответов услышанных либо прочитанных. Следственно, чем меньше мы подстрекаем скудоумцев на глупейшие вопросы, тем больше они проникаются доверием к истинности наших утверждений.
Божественная истина должна последовательно оставаться непреложной истиной даже в скудном и кургузом одностороннем соображении простонародных умников, сколько бы поколений благородных предков они ни насчитывали. Ибо благородство цивилизованного разума отнюдь не всегда определяется кровным происхождением, но зачастую приобретается самокультурой и самопросвещением.
Разумная душа, получившая самообразование, обретает способность к широкому многостороннему познанию, пребывая несокрушимо твердой в вероисповедании и неустрашимой в проповедничестве.
Исходя из чего мы, к примеру, можем с пользой для освещения и освящения истины, какой не понимал Понтий Пилат, избирательно ссылаться на оспариваемых сочинителей
Богословам, просвещенным в герменевтике и библейской литературе, отлично известно, почему в наилучших списках в подлиннике предстают неподдельными лишь пять творений апостола. Одно обращение к римлянам, два послания к коринфянам, воззвание к галатам, письмо к богатому Филимону Колоссянину — апостол доподлинно написал, надиктовал, правил собственной рукой. Прочие же произведения ему лишь приписываются с большим или меньшим правдоподобием.
Будь в той мнимой подложности уверены невежды, неуки, неучи, то могли бы они горестно возопить: а где же религиозная истина? И, естественно, поместят в разряд неправдоподобной сомнительности все письменное наследие апостола. Усомнившись неуважительно, изверившись нечаянно, пошатнется их вера, которая не совсем вера, но суеверное пристрастие к авторитетной букве.
Для нас же важнее животворящий дух познания, позволяющий нам находить во всех включенных в церковный канон посланиях апостола некоторые его подлинные мысли из устных проповедей, из несохранившихся писем, развернутые далее, рационально, логично согласующиеся, сообразные тому, что он провозгласил в произведениях, несомненно, принадлежащих его стильному письменному творчеству.
Вот тебе и правило веры, Гераклий. Почаще переворачивай стиль и заглаживай шершавое восприятие умов недостаточных и умников малообразованных. А на гладкой чистой табличке напишешь тогда, чего тебе вздумается, даже если это далеко расходится с расхожими представлениями. Немного, но умно для избранных и умных в той же книжке для глупых. Поскольку разумные читатели читают много и быстро, а не так чтобы очень неразумные — медленно и мало.
Возьми — читай…
Здесь диакону Гераклию порядком надоело молчать, потому, воспользовавшись риторической паузой, он ловко ввернул умное тематическое дополнение, выразившись по-гречески:
— Потому-то, отче Аврелий, — мы не без горьких сожалений отвергаем, как безнадежно фальшивый апокриф, переписку Павла Тарсянина с Сенекой Младшим. К нашему общему несчастью, в ней прискорбно маловато от Павла и еще меньше от Сенеки.
— Именно и достоименно, сыне мой Гераклий, сущий мизер, коль голова не тыква, — согласился епископ и возобновил по-латыни рассуждение-дискурс на заданную тему.
— Возьмем другой пример с четырьмя нашими Евангелиями и другими бессчетными апокрифами с той же историей о нисхождении-кеносисе, о первом пришествии Спасителя. Нам с тобой достопамятно ведомо, почему, отчего ни один из первозванных апостолов не может значится среди святых авторов.
Мы достоверно знаем, когда епископы, — впрочем, тогда их еще не все так называли, — то есть пресвитеры христианских экклесий впервые начали обсуждать — признавать, а если признавать, то какие именно списки благовестных сочинений. И было это во времена империума кесаря Адриана. А до усмирения кесарями Веспасианом и Титом мятежного еврейского Иерусалима никаких упоминаний о каких-либо первоапостольских письменных евангелиях в действительной церковной истории не имеется.