Блаженство по Августину
Шрифт:
Ужель любой враг может оказаться опаснее, чем сама ненависть, бушующая против этого врага? Можно ли, преследуя другого, погубить его страшнее, чем губит вражда собственное сердце?
И, конечно же, знание грамматики живет не глубже в сердце, нежели запечатленное в нем сознание, что ты делаешь другому то, чего сам терпеть не пожелаешь.
Как далек Ты, обитающий на высотах в молчании Господи, Единый, Великий, посылающий по неусыпному закону карающую слепоту на недозволенные страсти!
Когда человек в погоне за славой красноречивого оратора перед человеком-судьей, окруженный
Вот на пороге какой жизни находился я, несчастный, и вот на какой арене я упражнялся. Мне страшнее было допустить варваризм, чем остеречься от зависти к тем, кто его не допустил, когда допустил я. Говорю Тебе об этом, Господи, и исповедую пред Тобой, за что хвалили меня люди, одобрение которых определяло для меня тогда пристойную жизнь…
Все это одинаково: в начале жизни — воспитатели, учителя, орехи, мячики, воробьи; когда же человек стал взрослым — префекты, цари, золото, поместья, рабы. В сущности, все это одно и то же, только линейку сменяют тяжелые наказания.
Когда Ты сказал, Царь наш: «Таковых есть царствие небесное», Ты одобрил смирение, символ коего — маленькая фигурка ребенка.
И все же, Господи, совершеннейший и благой Создатель и Правитель вселенной, благодарю Тебя, даже если бы Ты захотел, чтобы я не вышел из детского возраста.
Я был уже тогда, я жил и чувствовал; я заботился о своей сохранности — след таинственного единства, из которого я возник. Движимый внутренним чувством, я оберегал в сохранности мои чувства: я радовался истине в своих ничтожных размышлениях и по поводу ничтожных предметов. Я не хотел попадать впросак, обладал прекрасной памятью, учился владеть речью, умилялся дружбе, избегал боли, презрения, невежества.
Что не заслуживает удивления и похвалы в таком существе? И все это дары Бога моего; не сам я дал их себе; все это хорошо, и все это — я.
Благ, следовательно, тот, кто создал меня, и сам Он благо мое, и, ликуя, благодарю я Его за все блага благодаря которым я существовал с детского возраста. Грешил же я в том, что искал наслаждения, высоты и истины не в Нем самом, а в созданиях Его: в себе и в других, и таким образом впадал в страдания, смуту и ошибки юных лет…»
Ни в Мадавре, ни в Тагасте оснащенный кое-какими книжными грамматическими и просто житейскими познаниями благоразумный Аврелий, как «юноша, подающий добрые надежды» ни с кем не делился подробностями близких сношений с языческой жрицей Кабиро. Ни к чему ближним его о том знать. Не то им же хуже будет…
Паллант и Скевий — оба правоверные христиане ничуть не меньше профессора Клодия, матрон Кальпы и Абинны, экклесиально не сомневающихся в фамильной наследственной приверженности Аврелия к христианскому вероучению. К тому же катехумену многое чего позволяется, если мягкосердечная Абинна Диаконисса со вздохом сожаления говорит своей сестре Кальпе:
— Ах, оставь его в покое, он ведь еще не окрещен…
Наверное, оттого и Скрибон все еще пребывает в катехуменах, чтобы не в меру набожные единоверцы не имели повода походя вмешиваться в его
Исида и Кибела в пантеоне древних богов тоже занимают подобающее им почтенное место. Потому-то маленькая жрица Кабиро пользуется огромным уважением среди подростков и очень многих из тех, кто значительно старше ее по возрасту, но не по статусу и близости к таинствам Великой матери.
Вдобавок не такая уж она нынче маленькая, пускай и в росте не очень прибавила по сравнению с прошлогодней осенью. По всей видимости, пророческий сон посетил ее в конце прошлого года. К исходу весны она даже в женских покровных одеяниях выглядит настоящей Венерой, рожденной в пене морской в самом начале расцветающей девственной юности, — косвенно процитировал Аврелий знаменитого Апулея из Мадавры.
Апулеевские «Метаморфозы» в школе у Скрибона не изучают и не затрагивают, но эту книжку ему принесла Кабиро из домашней библиотечки. Заодно и посмеялась беззлобно над ним и его именем, назвав «золотым ослом», когда он рассказал, что о злоключениях Лукия начал по вечерам тихонько читать Палланту и Скевию. А те сидят и слушают его, раззявив рты, и слюну звучно глотают в отдельных моментах…
С «Флоридами» за авторством их знаменитейшего соотечественника Скрибон их еще только обещает познакомить в отрывках. Поэтому Аврелий настоятельно попросил друзей не распространяться об этом домашнем общеобразовательном лекцио. Им и объяснять много не надо. Всякий знает: опережающего и свободного чтения профессор Клодий не любит, не одобряет… Не то худо будет…
Он вон как скрутил и ущемил за оба тестикула Пуэра Робустуса! Об этом факте и том еще акте с восторгом рассказал Паллант по возвращении товарищей из Тагасты. Главная животрепещущая школьная новость состоит в том, что Клодий предлагает Робустусу в обмен на гражданскую свободу влезть в сверхтяжелое ярмо, женившись на его конопатой, толстомясой, чудовищно крутозадой дочери.
— …Анния как пить дать собирается в ближайшие полторы-две луны разродиться не иначе как слоном, неизвестно от какого слонюги-отца. Еле-еле таскает титанически брюхо и беременные груди-тыквы. Каждая тыковка не меньше колеса дерьмовозки городских рабов-черпальщиков, выгребающих наше добро из отхожего школьного места.
Раньше ей слоновья задница особо не давала в садовую калитку войти, выйти… Подобру-поздорову… Теперь же Скрибоновой слонихе и боком туда протиснуться невмочь. Две здоровеннейших купы спереди не позволяют. Сам из-за угла палестры видел: попробовала — не вошло, не вышло. Еще немного, и застряла бы в как в анусе непроходимой затычкой.
Все в школе голову ломают, гадают, каким же весенним ветром или плодотворящим дождичком ей этакое брюшко и вымечко надуло передним тыком, видимо, на загородной вилле, откуда ее недавно рабы очень втихомолку привезли под покровом ночной темнейшей темноты.