Блаженство по Августину
Шрифт:
Лежа в постели чуть ли не до полудня, Аврелий лениво переворачивал страницы Семидесяти толковников или Апостольских деяний. Той весной их он воспринимал, небрежно почитывал не более как забавные старинные развлекательные рассказцы, навроде историй Энния, Павсания или Гесиода, с какими он ранее детально ознакомился в грамматической школе.
Далее телесного смысла Септуагинты или Евангелий юноша Аврелий Августин не уходил. А то, как старик Клодий Скрибон мельком упоминал об аллегорическом толковании, о душевном и духовном осмыслении Библии, естественным приземленным образом проходило мимо школярского понимания его юных алюмнусов-дискипулов.
Сколь запомнилось, профессор
Потому намного проще иметь дело с язычниками, еще лучше с глупыми язычницами, — пришел к попутному выводу Аврелий и блаженно потянулся в постели.
Еще со времен первого очень телесного и тесного знакомства с молоденькими отпущенницами, и за страх и на совесть исполнявшими обетования Кибеле в храмовом лупанаре, Аврелий стал относится чисто по-мужски сверху вниз весьма пренебрежительно ко всем вздорным языческим верованиям скудоумных женщин. Причем такой же вздор и нелепость, если и мужчины, страшась чего-либо утратить, или же надеясь кое-что приобрести, всерьез, взаправду поклоняются женским или мужским божествам, коих в преданиях старины незапамятной развелось превеликое множество. Выбирай на вкус и молись, преклонись. Авось нечто благодатное обломится, сверху отвалится от олимпийских небожителей и небожительниц; быть может, и снизу привалится от божественных обитателей преисподней.
Такое вот ироническое отношение к языческому многобожию, благорассудительно и насмешливо им осознанное, Аврелий приобрел несколько позже, уже в Картаге, обучаясь красноречию-элоквенции, совершенно необходимому, чтобы убеждать себя и других, а также развивать собственные мысли.
Да и в будущность его картагским ритором-школяром Аврелий будет еще весьма далек от основополагающего принципа истинно христианского толкования Святого Писания, дидактически сформулированного епископом Августином в книге двадцатой «О Граде Божием»:
«Согласно пророческой традиции, образные выражения перемешиваются с собственными, чтобы трезвый ум душеполезным и спасительным упражнением доходил до духовного понимания. Между тем, плотская лень или тупость необразованного и неразвитого ума, поверхностно довольствующегося буквой, вовсе не считает нужным искать более сокровенного смысла».
Тем же образом мысли простецы-язычники, как бы они ни были образованы и телесно состоятельны, в отличие от самых убогих недоразвитых христиан, отдают пальму первенства отнюдь не апокалиптичному духу в вышних или же некоей сакральной букве скрижалей, но бездумному человеческому голосишке и сумасбродной людской молве, в какой им слышится, чудится, мерещится гомерический голос богов.
Как раз хорошего грамматического образования Аврелию вполне доставало, чтобы это понять и этим же умно воспользоваться на шестнадцатом году жизни. Достаточно вспомнить о том, что в гомеровской «Илиаде» глупейшая изустная народная молва важно именуется вестницей Зевса, а у Гесиода в «Трудах и днях» можно прочесть, будто никакая молва из уст людских не пропадает, так как она сама есть некое божество.
Таким
Так вестовщик и вестовой Нумант стал Иридой и Меркурием в одном лице. Свое рабское место он знает — скромно и почтительно остается за порогом, приводит и уводит, кого нужно, о чем, о ком его умильно просят по старому знакомству тут и там вездесущие комнатные рабыни.
Вовсе не остался в стороне от языческой женской благости и милой благоглупости Скевий, хитроумно исполнявший мифологическую двойную роль Ганимеда и Гебы, поставляя Аврелию и его тайным гостьям, возможно, и не амброзию с Олимпа, но хорошее выдержанное вино в лагенах из отцовских подвалов.
Другим же поводом для частого посещения друга Аврелия друг Скевий избрал дружескую помощь в укрощении и выездке чалой кобылы-трехлетки, какую за четверть цены он уступил Аврелию. Он же и дал полудикой степной лошадке греческую кличку Горма, то есть Порывистая.
По правде сказать, белая с черной гривой кобылица давно уж стала смирной и послушной. Притом она не так, чтобы очень: дыхание короткое, бывает, засекается на рысях и потому не пригодна для цирковых ристаний. Однако на рысь, даже с места в карьер может переходить, подобно быстрому, как порыв ветра, степному пятнистому пардусу.
Никакого тебе убытка оборотистый Скевий Романиан от ее продажи не понес, так же как и Аврелий Августин от выказавшей строптивый и несдержанный нрав рабыни Земии. Эта вороная кобылка нынче смиренно и безмолвно прислуживает им вдвоем за обедом, чистоплотно расставшись с прежней кудрявой гривой в промежности, не имея на себе иных одеяний, кроме подаренной Скевием пурпурной шелковой ленты, подвязывающей груди.
Добросердечный Скевий тем самым Земию утешил, после того как домоправительствующий Нумант жестоко ее выпорол на конюшне уже не слегка уздечкой на оба задних семиса, а вожжами на полный афедрон по крупу, каб неповадно стало такой-сякой любопытной Пандоре раздоры сеять в достойнейшей фамилии благонравных Августинов. Ибо глупенькая рабынька было попыталась наушничать благочестивейшей матроне-домине Монике на ученейшего магистра-доминуса Аврелия.
Моника, приехавшая на несколько часов повидаться с сыном, заодно присмотреть за хозяйством и благонравием, нисколько слушать не захотела распускающую неблагочестиво грязный язык лукавую рабыню-язычницу. Потому и выдала дурищу на расправу.
Мать сама, помнится, немало пострадала от рабьей лживой болтовни и беспочвенных наветов. Взять хотя бы ту самую злоречивую и злоехидную сквернавку Кафлу, выдумавшую, будто ее хозяйка забавляется и утешается толстым приапом конюха, коль скоро супруг на нее и смотреть не желает из-за постоянно беременного брюха.