Бледный король
Шрифт:
Хроническая параплегия
Временная параплегия
Временный дрожательный паралич
Паракататонические фуги
Формикация
Внутричерепной отек
Спастическая дискинезия
Парамнезия
Парезис
Фобические тревожности (разные виды)
Лордоз
Ренальная невралгия
Тиннитус
Периферийные галлюцинации
Кривошея
Знак Кантора (правосторонний)
Люмбаго
Диэдральный лордоз
Диссоциативные фуги
Синдром Керна – Борглундта (лучевой)
Гипомания
Ишиалгия
Спастическая кривошея
Низкий порог испуга
Синдром Крендлера
Геморрой
Пассивные фуги
Язвенный колит
Гипертония
Гипотония
Знак Кантора (левосторонний)
Диплопия
Гемералопия
Сосудистая головная боль
Циклотимия
Нечеткость зрения
Мелкоразмашистое дрожание
Тики лица/пальцев
Локальное тревожное расстройство
Генерализованное тревожное расстройство
Кинестетический дефицит
Необъяснимое кровотечение
§ 12
Стецик начал в конце квартала, прошел с чемоданом по первой выложенной плитами дорожке и позвонил в дверь.
– Доброе утро, – сказал он пожилой женщине, ответившей на звонок либо в халате, либо в весьма небрежной домашней одежде (на
Стецик начал:
– Меня зовут Леонард Стецик, можно Леонард, но и Лен тоже совершенно устраивает, и недавно мне выпала возможность переехать и поселиться в квартире 6F в комплексе «Рыбацкая бухта» чуть дальше по улице от вас – уверен, вы его видели, когда выходили из дома или возвращались, он дальше по улице, номер 121,– и я бы хотел поздороваться, представиться и сказать, как я рад влиться в ваше сообщество, а также предложить в знак приветствия и благодарности бесплатный экземпляр Национального справочника почтовых индексов 1979 года Почты США, где в алфавитном порядке перечислены индексы всех населенных пунктов и почтовых зон во всех штатах Соединенных Штатов, а также… – сдвигая чемодан под мышкой, чтобы открыть справочник перед глазами женщины – казалось, с одним ее глазом что-то не то, будто у нее проблемы с контактными линзами или, может, под верхнее веко попало чужеродное тело, что бывает весьма неприятно, – …на последней странице и нахзаце, то есть заднем форзаце, приводятся адреса и бесплатные телефонные линии свыше сорока пяти государственных органов и служб, у кого можно запросить бесплатные информационные материалы, порой потрясающе ценные – видите, я проставил звездочки рядом с теми, о которых знаю наверняка, какое это полезное и удачное приобретение, и которые, конечно же, если подумать, все-таки оплачены на деньги налогоплательщиков, так почему бы и не извлечь пользу от нашего вклада, если вы меня понимаете, хотя, разумеется, выбор целиком за вами… – Еще женщина слегка поворачивала голову, как человек, чей слух уже не тот, и, заметив это, Стецик поставил чемодан, чтобы поставить одну-две дополнительные звездочки рядом с телефонными номерами, которые могут особенно пригодиться в этом случае. Затем он широким жестом протянул почтовый справочник и держал его перед дверью, пока женщина наморщилась, словно решая, стоит ли ради этого снимать цепочку. – Наверное, просто прислоню его к пачке молока, – показывая вниз, на пачку молока, – и вы изучите его на досуге по возможности позже, ну или как сами пожелаете, – сказал Стецик. Ему нравилось в качестве небольшой шутки или остроты делать вид, будто он приподнимает шляпу за поля, хотя его рука не касалась самой шляпы; это казалось ему и учтивым, и забавным. – Что ж, будьте здоровы, – сказал он. Затем вернулся по дорожке, переступая через все трещины, и услышал, как за ним закрылась дверь, только когда вышел на тротуар, после чего повернул направо, сделал восемнадцать широких шагов к следующей дорожке и снова повернул направо к стальной защитной двери, которую не открыли после трех звонков и классического пятинотного стука. Он оставил свою визитку с новым адресом, кратким содержанием приветствия, предложением и новым справочником почтовых индексов 1979 года (справочник 1980-го выйдет только в августе; он его уже заказал) и последовал далее по дорожке, пружиня шаг, улыбаясь широко, на вид казалось, чуть ли не до боли.
§ 13
Именно в общественной старшей школе этот мальчик узнал об ужасной силе внимания и выбора того, на что внимание обращаешь. Узнал на опыте, отчасти чудовищном из-за своей нелепости. И было это ужасно.
В шестнадцать лет с половиной у него начались приступы сокрушительной прилюдной потливости.
В детстве он всегда потел много. Потел, когда занимался спортом или в жару, но это его не особенно волновало. Он просто чаще утирался. Не помнил, чтобы об этом кто-то что-то говорил. Еще пот вроде бы не сильно пах; не то чтобы от мальчика несло. Просто потливость стала его особенностью. Одни дети толстые, другие – необычно низкие или высокие, или у них торчат зубы, или они заикаются, или от них в любой одежде пахнет плесенью, – а вот он обильно потел, особенно от летней влажности, после прогулки на велосипеде в комбинезоне по Белуа с него катило градом. Сам он ничего практически не замечал, насколько мог вспомнить.
Но на семнадцатый год потливость стала его беспокоить. Это явно было связано с пубертатом – этапом, когда внезапно начинаешь больше заботиться о том, как тебя видят со стороны. Вдруг в тебе есть что-то заметно жуткое или гадкое. Через несколько недель после начала школьного года он стал чаще и иначе замечать, что вроде бы потеет больше других ребят. В первые пару месяцев в школе всегда стояла жара, а многие классы старого здания даже не оснащались вентиляторами. Без усилия или желания он начал себе представлять, как его потливость выглядит в классе со стороны: лицо лоснится от смеси кожного сала и влаги, темнеют воротник и подмышки рубашки, волосы на голове слипаются во влажные жутковатые шипы. Хуже всего было, когда он задумался о том, что это могут увидеть девушки. Парты в классе стояли тесно. От одного только присутствия красивой или популярной девушки в поле зрения его внутренняя температура подскакивала – он так и чувствовал, как это происходит невольно, даже против воли, – и начиналось обильное потение [50] .
50
С точки зрения психодинамики он как субъект запоздало и оттого травматически начал осознавать себя как объект, тело среди тел, то, что может видеть – и быть увиденным. Это двойственное представление о себе многие дети обретают уже в пятилетнем возрасте, часто благодаря случайной встрече с зеркалом, лужей, витриной или фотографией в правильном свете. Впрочем, хотя мальчику была доступна среднестатистическая доля отражающих предметов, эта стадия развития у него каким-то образом замедлилась. Его понимание себя как объекта-в-глазах-других отсрочилось до самого взрослого возраста – и, как большинство вытесняемых истин, наконец прорвавшись, предстало чем-то непосильным и ужасным – крылатой штуковиной с огнем из пасти.
Вот только сперва, когда шла осень его семнадцатого года, воздух остывал и высыхал, а листья сворачивались и опадали, чтобы их сгребали за карманные деньги, у парня были все основания считать, что проблема с потливостью проходит, что настоящая проблема заключалась в жаре или что без важной летней жары для проблемы не будет и поводов. (Он думал об этом насколько возможно абстрактно и окольно. Старался никогда не думать о самом слове «пот». Все-таки его целью было стараться как можно меньше это осознавать.) По утрам теперь стало прохладно, в школьных классах уже не стояла жара – только у лязгающих радиаторов в конце. Не давая себе думать об этом, на переменах он начал спешить на следующий урок, чтобы не попасть за парту у радиатора, достаточно горячего, чтобы вызвать пот. Но тут требовалось хрупкое равновесие, ведь если слишком спешить, от усилий тоже можно было слегка
51
Если говорить в медицинских категориях, он пытался вновь вытеснить истину, и так вытеснявшуюся уже слишком долго, благодаря чему она окрепла, чтобы, когда она (так сказать) прорвалась через зеркало, выдавить ее из сознания одной только силой воли. Просто сознание так не работает.
Потому что к этому времени уже появились степени и градации прилюдного потения, от легкого лака до сокрушительного, неуправляемого и совершенно видимого и жуткого пота. Самое неприятное, что одна степень могла вылиться в следующую, если он слишком переживал, или слишком боялся, что легкий пот ухудшится, и слишком старался этим управлять или этого избежать. Страх мог вызвать пот. По-настоящему он начал страдать, когда это осознал, – сперва понемногу, а потом отвратительно внезапно.
День, который он считал бесспорно худшим в своей жизни, настал после не по сезону прохладной недели в начале ноября, когда проблема уже казалась настолько управляемой и контролируемой, что он решил, будто можно даже начинать о ней забывать. Он сидел подальше от радиатора в комбинезоне и коричневой велюровой рубашке в середине среднего ряда на культурах народов мира, слушал и записывал урок, который они проходили, как откуда ни возьмись возникла ужасная мысль: «А если я вдруг вспотею?» И в тот день от этой мысли, явившейся главным образом ужасным внезапным страхом, захлестнувшим его жаркой волной, тут же обильно и неудержимо выступил пот, становясь все хуже и хуже из-за вторичной мысли о том, что потеть без жары – даже еще более жутко, и он сидел совершенно неподвижно, опустив лицо, по которому скоро побежали натуральные ручьи, не шевелил ни мускулом, разрываясь между желанием утереть лицо, пока не начало капать и кто-то не увидел, как капает, и страхом, что любое утирающее движение привлечет внимание и люди за партами по бокам увидят, что происходит, что он безо всяких причин потеет как ненормальный. Это было самое худшее ощущение в его жизни, и приступ продлился чуть ли не сорок минут, и до конца дня он ходил в некоем шоковом трансе после выброса адреналина, и в тот день и зародился, собственно, синдром, когда он понял, что чем хуже его сокрушительный страх прилюдно вспотеть, тем выше вероятность, что будет повторяться что-то вроде произошедшего на культуре народов мира – может, каждый день, может, чаще раза в день, – и это понимание принесло еще больше страхов, бессилия и внутренних страданий, чем он когда-либо считал возможным, а от полной глупости и бредовости проблемы становилось только хуже.
Начиная с того дня на культуре народов мира боязнь, что это повторится, и попытки предотвратить, забыть или подчинить страх стали пропитывать чуть ли не каждое мгновение его дня. Страх и внимание к страху возникали только в школьном классе или в столовой – не на физкультуре, шедшей последним уроком, ведь на физкультуре пот не казался чем-то таким уж странным и потому не вселял особый ужас, заводивший приступ. Еще это происходило на любых людных мероприятиях вроде собраний бойскаутов или рождественского ужина в душной и слишком протопленной столовой его дедушки с бабушкой в Роктоне, где он буквально чувствовал дополнительные точечки температуры от свечей на столе и телесный жар всех сгрудившихся вокруг стола родственников, опустив голову и притворяясь, будто разглядывает узор на фарфоровой тарелке, а жар от страха жара расползался по нему, будто адреналин или бренди, – то самое физическое распространение внутреннего зноя, которого он изо всех сил старался не бояться. Этого не происходило в уединении, дома в его комнате, за чтением – в комнате с закрытой дверью он часто даже не вспоминал о своей проблеме, – или в библиотеке, в маленькой кабинке в виде открытого куба, где его никто не видел или где легко в любой момент встать и уйти [52] . Катастрофа происходила только на людях, когда все теснились вокруг в рядах или за освещенным столом, где надо сидеть в новеньком красном рождественском свитере, а плечи и локти чуть ли не касаются кузенов, втиснувшихся с обеих сторон, и все пытаются говорить одновременно над дымящейся едой и глядят друг на друга, повышая вероятность, что будут замечены даже первые пунцовые капельки на лбу и верхней половине лица, которые, если не сдержать страх, что они разрастутся, разбухнут до блестящих капель и скоро побегут заметными ручьями, и невозможно утереться салфеткой – он боялся, что из-за странности того, как он утирается зимой, только привлечет внимание всех родственников, а он бы душу продал, чтобы этого не случилось. В общем, это могло произойти где угодно, откуда трудно уйти, не привлекая к себе внимания. Поднять руку в классе и отпроситься в туалет, пока к нему поворачиваются все головы – одна эта мысль наполняла его тотальным ужасом.
52
Вообще ничего не происходило, когда он сидел один в ванной на втором этаже, стараясь вызвать приступ, чтобы исследовать его эффект в зеркале и увидеть объективно, насколько все плохо и очевидно с разных углов, с какого расстояния заметно. Он надеялся – и где-то в глубине души верил, – что, может, все не так уж очевидно или странно, как он всегда опасался во время самого приступа, но подтвердить не мог, потому что настоящие приступы не происходили, когда хотелось – только когда совершенно, совершенно не хотелось.
Он не понимал, почему так боится, что другие увидят его пот или решат, что это странно или гадко. Какая разница, что там думают другие? Что-то подобное он твердил себе снова и снова; и ведь знал, что это правда. А еще повторял – часто в кабинке школьного мужского туалета на переменке после приступа средней или большой тяжести, сидя на унитазе с задранными штанинами и пытаясь вытереться насухо туалетной бумагой без того, чтобы та расползлась на мелкие катышки и ошметки по всему лбу, прижимая толстые стопки к волосам, чтобы их высушить, – повторял речь Франклина Рузвельта с курса «Американская история II» второго года: «Нам нечего бояться, кроме самого страха». Он мысленно твердил это снова и снова. Франклин Рузвельт был прав, но не помогал: знание, что проблема в страхе, – просто факт; страх-то оно не прогоняет. Более того, он начинал подумывать, что из-за частого повторения фразы из этой речи стал только больше бояться самого страха. Что на самом деле он боится страха перед страхом, будто в бесконечном зале кривых зеркал ужаса, где все отражения нелепые и странные. Иногда он ловил себя на том, что говорит сам с собой о потливости и страхе таким как бы очень быстрым тихим шепотом, совершенно того не сознавая, и теперь всерьез подумывал, что, может, сходит с ума. В телевизоре безумие, как он видел, – это в основном когда люди маниакально хохочут, что теперь казалось ему совершенно непонятным, будто это не только несмешная, но еще и бессмысленная шутка. Воображать смех из-за приступов страха – как воображать, будто он пытается обратиться к кому-то и рассказывает, что с ним происходит, вожатому или школьному психологу, – совершенно невообразимо; ну просто никак.