Бледный король
Шрифт:
Мальчик учится на пятерки и достаточно периодических четверок, чтобы не зазнаваться, а учителя содрогаются даже от звука его имени. В пятом классе он устраивает окружные сборы, чтобы предоставить Особый фонд мелочи тем на школьном обеде, кто уже потратил свои деньги на платное молоко, но по какой-либо причине хочет еще молока или считает, что нуждается в нем. Об этом прознает молочная компания «Джолли Холли» и печатает на боку некоторых пачек по полпинты рекламный текст о Фонде и автоматический штрихованный рисунок мальчика. Две трети школы прекращает пить молоко, а Особый фонд так разрастается, что директору приходится реквизировать его в маленький сейф у себя в кабинете. Директор уже пьет на ночь «Секонал» и испытывает легкий тремор, а в двух отдельных случаях получает на дороге предупреждения за непропуск пешеходов на обозначенных переходах.
Учительница, у которой в кабинете мальчик предложил план реорганизации крючков для вешалок и обувных коробок вдоль стены так, чтобы куртка и галоши ученика, сидящего ближе всех к двери, тоже находились ближе всего к двери, второго по близости – вторыми по близости, и так далее для ускорения выхода школьников на перемену и сокращения задержек и возможных стычек и пробок недоодетых детей в дверях класса (каковые стычки и пробки мальчик потрудился в этой четверти статистически проанализировать, приложив соответствующие графики и стрелочки, но с сокрытием имен), так вот эта опытная и высокоуважаемая ветеран педагогики угрожает тупыми ножницами убить сперва мальчика, а потом себя, и ее отправляют в отпуск по здоровью, где она трижды в неделю получает открытки с пожеланиями выздоровления, аккуратно напечатанными пересказами деятельности и успеваемости класса в ее отсутствие, обсыпанные блестками и сложенные идеальным ромбиком, чтобы вскрываться лишь по легкому сжатию двух длинных граней внутри (т. е. внутри открыток), пока врачи учительницы не запрещают ей получать почту до улучшений или хотя бы обязательной в ее состоянии стабилизации.
Сразу перед большими хеллоуинскими сборами ЮНИСЕФ 1965 года три шестиклассника нападают на мальчика в юго-восточном туалете после четвертой перемены и вытворяют с ним ужасное, оставив висеть на крючке в кабинке на резинке его нижнего белья; и после лечения и выписки из больницы (не той, где в палате долгосрочного выздоровления лежит его мать), мальчик отказывается назвать нападавших по именам и позже окольными путями передает
§ 6
Они расположились на столе для пикников в том парке у озера, у воды рядом с упавшим деревом на отмели, наполовину скрытым берегом. Лейн Э. Дин – младший и его девушка, оба – в синих джинсах и застегнутых рубашках. Они сидели на столе, поставив ноги на скамью, на которой в беспечные времена сидят и наслаждаются пикником люди. Они учились в разных старших школах, но в одном младшем колледже, где и познакомились в часовне кампуса. Стояла весна, трава в парке была очень зеленой, а воздух – пронизанный сразу и жимолостью, и сиренью, чуть ли не чересчур. Жужжали пчелы, вода на отмелях из-за угла падения света казалась темной. На той неделе прошли еще бури, на улице его родителей остались упавшие деревья и слышался шум бензопил. Их позы на столе для пикника были одинаковыми, сутулыми, с опущенными плечами и локтями на коленях. В этой позе девушка слегка покачивалась и один раз спрятала лицо в ладонях, но не плакала. Лейн сидел совершенно тихо и неподвижно, глядя за пригорок на упавшее дерево, ком его обнаженных корней, торчащих во всех направлениях, облако ветвей наполовину в воде. Кроме них единственный человек в округе находился в десяти широко разбросанных столиках от них, сам по себе, стоял прямо. Глядя на рваную яму в земле, где раньше росло дерево. Было еще рано, все тени поворачивались направо и укорачивались. Девушка сидела в старой тонкой клетчатой хлопковой рубашке с пуговицами-кнопками перламутрового цвета и длинными рукавами и всегда пахла душисто и чисто – как та, кому можно доверять и к кому можно испытывать сильные чувства, даже если ты не влюблен. Лейну Дину сразу понравился ее запах. Его мать называла ее «приземленной» и хвалила, сразу видно – хороший человек; это было заметно в разных мелочах. Вода на мели лизала дерево с разных сторон, словно чуть ли не обгладывала. Иногда, в одиночестве, думая или с трудом пытаясь обратиться с проблемой к Иисусу Христу, он ловил себя на том, что клал кулак в ладонь и слегка им вращал, словно до сих пор играл и бил себе по перчатке, чтобы не терять бдительности и резкости в центре поля. Сейчас он этого не делал, сейчас бы это было жестоко и неприлично. Пожилой человек стоял рядом со своим столом – находился рядом, но не сидел, – и вдобавок казался неуместным в своем то ли костюме, то ли пиджаке и этакой стариковской шляпе, как у деда Лейна на фотографиях, молодого страховщика. Казалось, он смотрит за озеро. Если и двигался, Лейн этого не видел. Мужчина больше напоминал картину, чем человека. Уток не виднелось.
Что Лейн Дин сделал, так это подтвердил, что поедет с ней и будет рядом. Пообещал то немногое безопасное или приличное, что действительно мог сказать. Когда он повторил это во второй раз, она покачала головой и несчастно рассмеялась – скорее просто выпустила воздух через нос. Если он где и будет, то в приемной, сказала она. Что он о ней думает и переживает, она и так знает, но рядом Лейн быть не сможет. Такая очевидная правда, что он почувствовал себя дурачком из-за того, что все это повторяет, и теперь знал, о чем она думала каждый раз; это ни капли не утешало и не облегчало бремя. Чем хуже ему было, тем неподвижнее он сидел. Все словно зависло на лезвии или проволоке; сдвинешься, приобнимешь ее или дотронешься – и все рухнет. Он сам себя ненавидел за то, что так застыл. Он так и видел, как крадется на цыпочках через что-то взрывное. Крадется преувеличенно и по-идиотски, как в мультиках. Вся последняя черная неделя была такая, и это неправильно. Он знал, что это неправильно, знал, что от него что-то требуется, и знал, что уж явно не эта ужасно застывшая забота и опаска, но притворялся перед собой, будто не понимал что. Притворялся, будто этому нет названия. Притворялся, будто не говорит вслух то, что, как он знал, правильно и правдиво, ради нее, ради ее потребностей и чувств. Кроме учебы он еще работал на погрузке и логистике в UPS, но поменялся на этот день, когда они вместе решили. Два дня назад он проснулся очень рано и пытался помолиться, но не смог. Казалось, он застывает все тверже и тверже, но ни разу не вспомнил отца или его отсутствующую застылость, даже в церкви, от которой когда-то наполнялся жалостью. Это была правда. Лейн Дин – младший чувствовал на одной руке солнце, пока представлял себя на отходящем поезде, как механически машет чему-то, что становится все меньше и меньше. День рождения его отца и отца матери приходились на один день, Рак. Волосы Шери чуть ли не светлого оттенка кукурузы, очень чистого, кожа в центральном проборе – розовая на свету. Они просидели здесь уже так долго, что теперь в тени была только их правая сторона. Он мог смотреть на ее голову, но не на нее. Разные его частички, казалось, существовали отдельно друг от друга. Она умнее его, и они оба это знали. Не только на учебе – Лейн Дин учился на бухгалтера и справлялся неплохо, держался в колледже. Она была на год старше, двадцать, но это еще не все – она всегда казалась Лейну в ладах с жизнью, одним возрастом такое не объяснишь. Его мать выразилась, что «она знает, чего хочет», то есть профессию медсестры и не самый простой курс в Младшем колледже Пеории, и плюс Шери работала администратором в «Эмберс» и сама накопила себе на машину. Она была серьезной в таком смысле, какой нравился Лейну. У нее умер двоюродный брат, когда ей было тринадцать-четырнадцать, она его очень любила и была с ним близка. Она рассказывала об этом только один раз. Ему нравился ее запах и пушистые волоски на руках, и как она восклицала, когда ее смешили. Ему нравилось просто быть с ней и разговаривать. Шери серьезно относилась к своей вере и ценностям, и это нравилось Лейну, а теперь, рядом с ней на столе, еще и пугало. Вот что ужасно. Он начал задумывался, что несерьезно относится к вере. Вдруг он в чем-то лицемер, как ассирийцы из Книги Исаии, а это грех куда страшнее, чем их прием, – он решил, что так верит. Он отчаянно хотел быть хорошим человеком, по-прежнему чувствовать себя хорошим. До этого редко приходилось задумываться о проклятье и аде, это все как-то не в нем отзывалось, и на службах он скорее просто отключался и терпел истории про ад так же, как терпят работу, без которой не скопишь на то, что хочешь. Ее тенниски были разрисованы на лекциях всякими мелкими штучками. Она все так и сидела, глядя вниз. Лейн Э. Дин смотрел на заколки-пряжки в виде синих божьих коровок на ее склоненной голове. Прием будет сегодня днем, но, когда в дверь позвонили так рано и его снизу позвала мать, он все понял, и тогда через него начала падать какая-то страшная пустота.
Он сказал ей, что не знает, как поступить. Что знает – если он начнет проталкивать и заставлять ее, это будет гадко и неправильно. Но он просто пытается понять, они же молились и обсудили вопрос со всех сторон. Лейн сказал, как ему жаль, о чем она знала, и если он ошибся и зря поверил, что они правда решили вместе, когда решились на прием, то пусть она, пожалуйста, так и скажет, ведь ему казалось, он понимает, как она должна себя чувствовать, когда время все ближе и ближе, и как ей наверняка страшно, но не в курсе, нет ли чего-то еще. Он сидел совершенно неподвижно, двигались только губы, так ему казалось. Она не ответила. Что если им нужно еще помолиться и обсудить, то, ну, он же здесь, он готов, сказал он. Сказал, прием можно перенести; пусть она только скажет – позвонят и перенесут, чтобы было больше времени на решение. Времени прошло совсем немного, они оба это знают, сказал он. И все это правда, он действительно так думал, и все-таки еще знал, что вдобавок пытается разговорить ее, лишь бы она раскрылась и сказала в ответ достаточно и он мог увидеть ее, заглянуть в душу и понять, как ее уговорить. Он знал, чего хочет, но не признавался себе, потому что тогда был бы лицемером и лжецом. Он знал – какой-то запертой частичкой в глубине, – почему ни к кому не обратился, чтобы раскрыться и попросить жизненного совета, ни к пастору Стиву, ни к партнерам по молитве в кампусной часовне, ни к приятелям по UPS, ни к духовной консультации в старой церкви его родителей. Но не знал, почему к пастору Стиву не пошла сама Шери, – не мог заглянуть ей в душу. Она сидела отсутствующая и скрытая. Как он горячо мечтал, чтобы до этого не дошло! Он чувствовал, что теперь понял, почему это истинный грех, а не просто правило-пережиток стародавнего общества. Чувствовал, что этим его поставили на место, научили смирению, и теперь понял и поверил, что правила придуманы неспроста. Что правила касались его лично как человека. Лейн клялся Богу, что извлек урок. Но что, если и это все – пустые слова лицемера, который кается задним умом, который обещает покорность, а хочет-то на самом деле только прощения? Вдруг он даже в свою душу заглянуть не может, не может познать себя? Еще он все думал о стихе 6 из Первого послания к Тимофею и лицемере, «зараженном страстью к словопрениям». Ощущал ужасное внутреннее сопротивление, но не понимал чему. Это была правда. С каких бы сторон они вместе не приходили к решению, но так ни разу и не сказали его, это слово, – ведь стоило ему раз сказать, торжественно объявить, что он любит ее, любит Шери Фишер, и все бы преобразилось, изменилась бы не точка зрения или сторона, а то самое, о чем они молились и решали вместе. Иногда они молились по телефону в этаком полушифре, чтобы никто, если случайно возьмет трубку, не догадался. Она так и сидела, будто размышляла, в позе задумчивости, почти как у той статуи. Они были на том столе. Это он смотрел мимо нее на дерево в воде. Но не мог сказать то самое слово, это была неправда.
Но он и ни разу не раскрылся и не сказал прямо, что не любит. Вот где может быть его ложь по умолчанию. Вот откуда может идти застывшее сопротивление – если бы он посмотрел прямо на нее и сказал, что не любит, она бы пошла на прием. Он знал. Но что-то внутри него, какая-то страшная слабость или отсутствие ценностей, заставляло молчать. Как будто мускул, которого у него просто нет. Он сам не знал почему, просто не мог сказать
Когда Лейн дернул головой, дальняя часть озера полыхнула от солнца; теперь вода вблизи не казалась черной, можно было приглядеться к отмели и увидеть, что вся вода движется, но мягко, туда и сюда, и в то же время он заставлял себя вернуться в себя, когда Шери рядом сдвинула ногу и начала поворачиваться. Он видел, что человек в костюме и серой шляпе теперь неподвижно стоит на берегу, с чем-то под мышкой, глядя на другую сторону, где рядком на шезлонгах сидели маленькие силуэты в позах, намекающих, что у них расставлены удочки на краппи, как в основном делают только черные из Ист-Сайда, и маленькое белое пятнышко в конце ряда – полипропиленовое ведро. В тот самый момент или время на озере Лейн Дин впервые почувствовал, что может увидеть все в целом; все казалось отчетливо освещенным, потому что круг мрака от болотного дуба совсем ушел и они уже сидели на солнце со своей двухголовой тенью на траве слева перед ними. Он снова посмотрел или рассеянно взглянул туда, где под поверхностью воды как будто резко гнулись ветки упавшего дерева, и тут ему был дан знак, что во время этого застывшего молчания, за которое он так себя презирал, Лейн на самом деле молился или молилась какая-то частичка его души, которую он даже не знал или не слышал, так как теперь ему в ответ был явлен некий образ – то, что позже про себя он будет звать видением или мгновением благодати. Он вовсе не лицемер, просто надломлен и откололся, как и все люди. Потом он решил, что тогда на секунду почти увидел их обоих так, как мог бы увидеть Иисус: слепыми, но ищущими на ощупь, как угодить Богу несмотря на врожденную грешную натуру. Ибо в тот же самый миг он заглянул – быстро, как свет, – в душу Шери, и ему было дано понять, что сейчас произойдет, когда она повернется к нему, а мужчина в шляпе наблюдает за рыбалкой, и упавший вяз роняет клетки в воду. Эта приземленная девушка, которая хорошо пахла и хотела стать медсестрой, возьмет его за руку обеими своими, чтобы он оттаял и посмотрел на нее, и она скажет, что не может. Что ей жаль, она не поняла раньше, ей не хотелось врать, но она согласилась, потому что хотелось верить, что она сможет, но она не может. Что она все равно выносит и родит, должна. С чистым и ровным взглядом. Что вчера она всю ночь молилась и искала в себе ответ, и решила, что так ей велит любовь. Чтобы Лейн пожалуйста пожалуйста милый дал ей договорить. Что, слушай – это ее решение и его ни к чему не обязывает. Что она знает, он ее не любит, не в том смысле, знала все это время, и это ничего. Что такие уж дела, и это ничего. Она выносит, и родит, и будет любить, и ничего не потребует от Лейна, кроме добрых пожеланий и уважения к тому, что ей надо сделать. Что она его отпускает, без всяких требований, и надеется, что он доучится в МКП и все у него в жизни будет очень хорошо, и много радости, и всего хорошего. И голос у нее будет ясный и ровный, и она будет врать, потому что Лейну было дано заглянуть в ее душу. Увидеть ее. Один черный на другом берегу поднял руку как будто в приветствии – или он так отмахивался от пчелы. Где-то позади газонокосилка косила траву. Это будет жуткая ставка, пан или пропал, рожденная отчаянием в душе Шери Фишер, знанием, что она не может ни сделать сегодня это, ни родить ребенка одна и опозорить свою семью. Ее ценности перекрывали оба пути, Лейн это видит, и у нее нет вариантов или выбора, эта ложь – не грех. К Галатам, 4:16, «Итак, неужели я сделался врагом вашим?» Она ставит на то, что он хороший человек. Там, на столе, не застывший, но и еще не в движении, Лейн Дин – младший все это видит и тронут жалостью и чем-то вдобавок большим, чем-то без известного ему названия, что ему дано почувствовать в виде вопроса, ни разу не приходившего в голову за всю долгую неделю размышлений и гаданий: а с чего он так уверен, что не любит ее? Почему этот вид любви какой-то не такой? А что, если он понятия не имеет, что такое любовь? А что бы вообще сделал Иисус? Потому что как раз теперь он почувствовал две ее маленькие сильные мягкие руки на своей, чтобы он повернулся. А что, если он просто боится, вот и вся правда, и молиться надо даже не о любви, а о самой обычной смелости – взглянуть ей в глаза, когда она это скажет, и довериться сердцу?
§ 7
– Новенький?
По обоим бокам от него сидели агенты, и Сильваншайну показалось немного странным, что повернулся к нему, словно хотел обратиться, тип с робкой розовой мордочкой хомяка, но сказал второй, смотревший в окно.
– Новенький?
Все они сидели в четырех рядах от водителя, в чьей позе чувствовалось что-то странное.
– В сравнении с чем?
Шея Сильваншайна до самой лопатки пылала, и он чувствовал, как начинает подергиваться мускул в веке. Сравните налоговый учет для того, кто передал переоцененные акции в благотворительность, и того же человека, но продавшего акции и передавшего в благотворительность прибыль. Обочины проселка выглядели пожеванными. Свет снаружи был такой, как когда хочется включить фары, но толку от них нет, потому что технически еще светло. Было неясно, фургон это или автобус с максимальной вместимостью 24 человека. У спросившего были бачки и неуязвимая улыбка человека, который взял в аэропорту два коктейля и к ним только орешки. Водитель прошлого фургона, куда посадили Сильваншайна как GS-9, водил так, словно его плечи слишком тяжелые для спины. Словно он держался за руль для опоры. Какие водители носят бумажные шапочки? Головокружительную гору сумок удерживал только ремень.
– Я особый ассистент нового зама Систем отдела кадров, которого зовут Меррилл Лерль и который скоро приедет.
– Новенький на Посту. Я имел в виду, недавно назначенный, – мужчина говорил разборчиво, хоть и обращался как будто к окну, которое было грязным. Сильваншайн чувствовал себя подоткнутым; сиденья – не сиденья, а скорее мягкая скамейка, без подлокотников даже для иллюзии или ощущения личного пространства. Плюс фургон пугающе покачивался на шоссе – то ли шоссе, то ли сельской дороге, – и было слышно его подвески. Крысиный мужчина, с робкой, но доброй аурой, грустный добрый мужчина, живший в кубе страха, держал шляпу на коленях. Вместимость – 24 человека, заполнен битком. Дрожжевой запах мокрых мужчин. Уровень энергии – низкий; все возвращались с чего-то, что потребовало много затрат. Сильваншайн так практически и видел, как маленький розовый мужчина пьет «Пепто-Бисмол» прямо из флакона и едет домой к женщине, которая относится к нему как к скучному незнакомцу. Эти двое либо вместе работали, либо очень хорошо друг друга знали; они говорили в тандеме, даже не замечая. Тандем альфа-бета, а значит, либо Аудит, либо ОУР. Сильваншайн заметил в окне свое бледное косое отражение и что альфа из пары отвлеченно развлекался тем, что обращается к отражению, словно это и есть Сильваншайн, а хомяк только изображает выражение обращения, но молчал. Пожертвования акций – замаскированная прибыль на капитал; еще был звук, свистящий и позвякивающий, как полтакта каллиопы, когда водитель переключал передачу или когда угловатый фургон резко покачивался на обратной кривой рядом с билбордом с надписью «УМЕНЬШИ ВОТ ЭТО» и картинкой, которую Сильваншайн не разглядел, и, пока учтивый мужчина небрежно их представлял (Клод не расслышал имен, а из-за этого обязательно будут неприятности, потому что забывать имена – оскорбительно, особенно если ты работаешь у предполагаемого вундеркинда Кадров, и Кадры – твоя область, а в будущем его ждет всяческая разговорная эквилибристика, чтобы обходиться без их имен, и помоги ему Боже, если они поднимаются по карьерной лестнице, и однажды поднимутся, и попросят представить их Мерриллу, хотя, если они оуровцы, это маловероятно, потому что у Расследований и Мошенничеств обычно своя инфраструктура и офисное пространство, часто – в отдельном здании, по крайней мере в Роме и Филли, потому что судебные бухгалтеры больше любят считать себя правоохранителями, чем Службой, и с другими особо, как правило, не общаются, и на самом деле высокий, Бондюран, действительно представил себя и Бриттона как GS-9 из ОУРа, но Сильваншайн тогда сгорал от стыда из-за упущенных имен, чтобы это осознать раньше позднего вечера, когда он вспомнит суть беседы и переживет момент облегчения). Робкий врал редко; более учтивый агент ОУР врал часто, чувствовал Сильваншайн. Окно щелкало от мелкого дождя – такого, когда колет кожу, но не намокаешь. Мелкие капли – малюсенькие – звякали по стеклу, в котором было видно, как в целом менее надежный из двоих взял себя за подбородок и вздохнул как минимум отчасти ради эффекта. Где-то позади слышались звуки карманной игры и тихие звуки агентов, наблюдавших за игрой через плечо игравшего, тот же молчал. Дворники фургона или автобуса подвизгивали на каждом втором проходе – Сильваншайну пришло в голову, что водитель чуть ли не положил на руль подбородок, потому что придвинулся вперед, поближе к лобовому стеклу, как делают тревожные или близорукие люди, когда им трудно видеть. Лицо у более лощенного из двоих оуровцев в окне напоминало формой чуть ли не воздушного змея – одновременно и квадратное, и заостренное на скулах и подбородке; Бондюран чувствовал ладонью острое давление подбородка и как край рамы впивается прямой линией между косточками локтя. Все, кроме Сильваншайна, знали, где были и что делали в Джолиете, но никто не думал об этом информативно, потому что люди и не думают так о том, что едва закончили. Снаружи было очевидно, что это за машина – как по форме и покачиванию, так и по тому, что верхний коричневый слой краски нанесли небрежно и местами фары едущих позади выхватывали под ним проблески ярких цветов, раздутый шрифт, иконки на палочках под углами, намекавшими на вкуснятину каким-то таинственным образом, который понимают только дети. Внутри стояли звуки двигателя и колеблющегося ропота разговорчиков, подтаявших от ожидания завершения чего-то – возможно, конференции или корпоратива, а может, курсов повышения квалификации; работники в Роме вечно ездили на курсы повышения квалификации в Буффало и Манхэттен, – и карманной игры, и легкого шуршания или причирикиванья в дыхании бледного розоватого мужчины, который, чувствовал Сильваншайн, смотрит ему на правую сторону лица, и вопроса Бондюрана о ромском подразделении ОУРа, и гулковатого шепота с одного места впереди, одного – сзади и одного – справа от тех, кто, возможно, слушал наушники, – верный признак молодого агента, и Сильваншайн осознал, что в последний раз видел черного или латиноса в аэропорту Чикаго, который не О’Хейр, но название заарканить никак не получалось, и было бы странно доставать из чемодана чек за билет, – тогда как низенький как будто наблюдал за ним, ожидая, когда он чем-нибудь выдаст какую-нибудь ущербность или дефицит памяти. Опишите преимущества восьмеричного языка программирования над двоичным при разработке программы 2 уровня для отслеживания закономерностей в таблицах денежных потоков корпораций, назовите два ключевых преимущества подачи франшизой формы 20–50 как дочерней компании над подачей как автономного корпоративного юридического лица – и вот опять, обрывок духовых, который Сильваншайн не мог узнать, но из-за него хотелось подняться и мчаться вслед за чем-то в ватаге всех районных ребятишек, высыпавших из своих соответственных дверей и несущихся по улице с воздетыми в руках деньгами, и не успел Сильваншайн подумать, как уже сказал: