Блеск и будни
Шрифт:
Иначе и не могло быть, если живешь с преподобным Десмондом. Ее отец, высокий мужчина с окладистой белой бородой, сосредоточил в себе наихудшие недостатки викторианской эпохи. Напыщенный, самодовольный, без чувства юмора, с предубеждениями и безжалостно прямолинейный. Единственное, что позволяло выносить его, так это его любовь к животным — некоторые даже утверждали, что преподобному животные нравятся больше, чем люди, — и дом его кишел кошками, собаками и птицами. Когда Лизу позвали в кабинет отца, он сидел за заваленным бумагами письменным столом и гладил по спине Эзекиель, свою любимую персидскую кошку.
—
— Хорошо, папа.
Лиза села на стул перед письменным столом. Небольшой кабинет был забит всяким мусором, но стояли и шкафы, до отказа заполненные книгами. В камине тлели угли, две другие кошки потягивались и лениво обходили комнату.
— Леттис сказала мне, что ты швырнула в нее книжку и разбила фарфоровый графинчик. Это правда?
— Да, папа.
— Господь не одобряет вспышки гнева.
— Господь не заставляет терпеть Леттис.
Щетинистые изогнутые брови отца нахмурились.
— У тебя острый язычок, но острее всего мой слух режет твоя легкомысленная манера произносить имя Господне. Ты должна извиниться.
— Прости, папа.
— Насколько мне известно, работник сэра Персивала Торна, Джетро, передал тебе после обеда записку. От кого она?
— От Адама. Он сообщил мне, что уезжает со своей теткой в Понтефракт Холл. По-видимому, они хотят отправить его в университет.
— Это было бы благословением для Адама, бедного неотесанного парня. Лорд Понтефракт относился к нему гнусно, но ведь над де Верами тяготеет проклятие большой гордыни. Славная киска, славная киска…
Казалось, он забыл на время о Лизе, почесывая за ухом кошку, но она достаточно хорошо знала своего отца и понимала, что он использует этот прием, чтобы усыпить ее бдительность, устраивает своего рода затишье перед бурей.
— Леттис, похоже, думает, что твое поведение с Адамом вызывает некоторые вопросы относительно приличий. Она говорит, что ты ходишь с ним к аббатству Ньюфилд.
— Мы ходим туда с пятилетнего возраста.
— Но Леттис говорит, что видела, как вы целуетесь.
Он смертельно побледнел, продолжая поглаживать кошку.
— Папа, не буду отрицать этого. Я позволила Адаму некоторые вольности с собой. — «Мягко говоря», — подумала она, испытывая чувство вины.
— Твоя мать отличалась несколько фривольным поведением, которое, опасаюсь, ты унаследовала от нее. Ты знаешь, что я божий человек, непреклонный в вопросах морали. Разреши предупредить тебя, что если ты запятнаешь себя грехом, я не только выкину тебя из этого дома и буду молить о проклятии твоей бессмертной души, — он подался вперед и понизил голос, — но и выпорю тебя до полусмерти. А сейчас цитирую из пятой главы Книги Притчей: «ибо мед источают уста чужой жены, и мягче елея речь ее; но последствия от нее горьки, как полынь, остры, как меч обоюдоострый; ноги ее нисходят к смерти, стопы ее достигают преисподней…» — Он помолчал, потом откинулся в кресле. — Подумай об этом, дорогая моя. А теперь можешь идти.
Лиза поднялась, лицо ее побелело. Она поклонилась и вышла из комнаты. Будучи молодым человеком, ее отец входил вместе с Уильямом Уилберфорсом в число лидеров борьбы за отмену рабства в английских колониях. Лиза мало что
— Так это и есть сын Лавинии? — прошипел, тяжело дыша, старик, сидевший в инвалидной коляске перед большим камином. Аугустус Гаскуань Гримторп де Вер, второй граф Понтефракт, скосил свои слезящиеся глаза, пытаясь сфокусировать взгляд на Адаме. Лорду Понтефракту уже исполнилось восемьдесят семь лет. Похожий на высохшую мумию, он сидел в своей коляске в халате и колпаке с кисточкой. Сжатые руки лежали поверх пледа на его коленях. Через прозрачную кожу просматривались синие вены. Когда он шевелил пальцами, они напоминали полудохлых червей, копошившихся вокруг суставов. Адам тоже уставился на деда. Ему пришла в голову мысль, что этот старец когда-то, должно быть, был привлекательным человеком, несмотря на удивительно смуглую кожу.
Спальня Понтефракта выглядела как настоящий дворец, хотя занимавший ее человек превратился теперь в дряхлую развалину. Комната двадцати футов высотой была обтянута специально обработанным голубым шелком, на стенах — великолепные картины в причудливых рамах. Огромная дорогая кровать украшена резьбой и пыльными страусовыми перьями. У кровати дородная сиделка наливала в стакан какое-то лекарство.
— Подойди сюда, — попросил лорд Понтефракт. — Подойди поближе.
Адам подошел к коляске. Он подумал, что действительно трудно ненавидеть столь жалкого старичка. «Забудь прошлое, — думал он. — Прости». И все же не так-то легко было отринуть горечь прожитых лет. Едва он вспоминал жалкую жизнь своей матери, как в нем опять вспыхивало пламя.
— Мои глаза теперь не так зорки, — пояснил старик, искоса всматриваясь в лицо Адама. — Да, да… ты похож на Лавинию. Те же глаза, тот же нос. Лавиния была красавицей, но слишком необузданной. Впрочем, я любил ее. Жаль, что она убежала из дома.
— Убежала? — воскликнул Адам. — Вы же сами ее выгнали! Если вы любили ее, почему отказали ей в содержании?
— На это имелись свои причины.
— Какие? Разве может что-либо оправдать такое жестокое отношение?
— Я все объясню… в свое время.
Старик закашлялся. Сиделка торопливо подошла к инвалидной коляске со стаканом в руке.
— Не надо расстраивать его светлость, — буркнула она Адаму, подавая графу лекарство. — Выпейте вот это, милорд.
— Убирайся, — огрызнулся он. — Проклятая мучительница, только и знает, что пытается влить мне в глотку какую-нибудь вонючую дрянь, как будто что-либо способно продлить мои дни.
— Вы становитесь трудным человеком, милорд.
— Не надо со мной нянчиться как с капризным ребенком! — Старик взглянул на Адама, который тут же устыдился своего выпада. Было совершенно ясно, что дни лорда Понтефракта сочтены. — Знаешь, ты теперь наследник, — произнес он. — Проклятые капризы судьбы… У моего сына открывалась блестящая карьера. Он отправлялся в Индию служить в компании и вдруг — БУМ! — Он опять закашлялся.
Сиделка насильно сунула ему в руку стакан.
— А теперь выпейте это, упрямец, — велела она.