Ближе к истине
Шрифт:
Глава 9
Этап формировали крупный. Формировали спешно. Перед каждым киносеансом начальник лагеря выступал с разъяснением положения в стране: «Идет восстановление народного хозяйства. Страна напрягается изо всех сил, старается, чтоб люди зажили нормально. Нужен лес, золото, уголь, хлеб, нефть… Именно за лес и золото Запад дает нам продовольствие и оборудование. Вы должны понимать, что государство решило так не из желания наказать когото, а по жестокой необходимости…»
На Павла действовали его речи. И он готов был откликнуться на призыв начальника лагеря. Он понимал, что стране действительно трудно
И он был не один такой, сознательный. Кроме гражданского сознания, душа его протестовала против самоличного членовредительства. И как это так — взять и отрубить себе палец или руку?! И походатайствовать за него на воле некому — у него там никого кроме старенькой матери в станице Динской, Как она там? Жива ли? И еще о Евдокии с малышкой думал. Когда он думал о Евдокии, на душе возгоралась тихо надежда на что-то. И он мечтал, вот когда выйдет из лагеря, обязательно отыщет их. Зачем, он не знал, но ему очень хотелось отыскать их потом. Эти мысли были некой опорой в его существовании.
Как ни стращали матерые зеки Колымой, он почему-то не испытывал страха. Ему было как бы все равно, где загибаться, если загибаться. Пятнадцать лет строгого режима висели над ним, словно гильотина, могущая в любую минуту опуститься. Он чувствует ее над собой ежеминутно и так свыкся с ощущением ее лезвия на шее, что его уже ничто не страшит. Какая разница, где и когда она отсечет ему голову — здесь, в лагере Тайшетлага, или на Колыме на золотых приисках? На месте или в дороге? Порой ему даже хотелось, чтоб это скорей свершилось. Особенно обострялось это желание, когда он вдруг отчетливо понимал, что за эти пятнадцать лет, пока он мается по лагерям, его забудет не только Евдокия, а и мать родная. В такие минуты безысходности он как-то особенно четко сознавал, что его на этом свете ничто не держит. Впереди никакого просвета. Одна тьма! Ад кромешный.
Вот тогда-то начиналось самое страшное — ему хотелось наложить на себя руки. Покончить с собой. Или еще проще — выскочить из колонны, когда их ведут на лесосеку, и побежать. Пусть стреляют. Мгновенная смерть — легкая смерть. Но… Что-то все-таки удерживало от этого шага. Что?
Иногда ему казалось, что он не владеет собой. Что в нем сидит некто другой и криво, самоуверенно улыбается. Мол, не дергайся. Твоя судьба в моих руках. Не ты ею распоряжаешься со своими страданиями и переживаниями, а я. И не понять было, что это? Судьба? Или ангел-хранитель? А может, само бессмертие? Наивно, конечно! Но ведь что-то было. Что? И опять вставали зыбкие воспоминания о Евдокии. Он почти не помнит ее лица. Просто в душе тлеют негасимо какие-то милые, возжигающие уверенность в себе нюансы. Вроде ясных, беспорочных глаз ее, когда она смотрела на него. Тепло и бархат женского тела в разрезе на груди. И стеснительно — требовательные взгляды, когда доставала грудь, чтоб покормить малышку. Сколько прелести, манящей беззащитности и красоты, стыда и кротости было тогда в ее взгляде! За такой взгляд, за один только такой вот стыдливый женский взгляд мужчины идут на смерть. Или переносят муки, от которых содрогается земля. И вот этот ее взгляд светит ему в этом аду. Ведь ничего не было между ними! И не могло быть. Она мужняя жена. Она ждет своего Митрия — черноморского морячка. У них ребенок. Они семья. Они повязаны тайной интима… Но почему где-то в дальних тайниках его души теплится ее образ? И он знает почему-то, что
В ответ на этот главный вопрос, откуда-то из недр предчувствий, идет тонкий, но уверенный сигнал — жива! Жива!!! Он ловит сердцем ее сигналы. Он чувствует ее присутствие в этом мире. А потому обязан выжить. Во что бы то ни стало! И найти ее…
Он не страшился попасть в этап на Колыму, и он попал.
Матерые уголовники, ухитрившиеся избежать этапа на Колыму, насмешливо утешали их: вам повезло — лето! И
гримасничали издевательски: «Колыма, Колыма — теплая планета: двенадцать месяцев зима, остальное лето!..»
Под Владивостоком, на пересыльном пункте, их набралось тысячи. Прибывали из разных районов страны. Состав за составом. Этап за этапом. А тут жарища, изнуряющий гнус и ухудшающиеся не по дням, а по часам условия содержания большого скопления людей. В бараках становилось все теснее. Особенно в женских. А потом и вовсе места не стало. Вновь прибывающих загоняли в накопители, огороженные колючей проволокой. Под открытым небом. Вскоре и накопители переполнились. Срочно строили новые. А эшелоны с людьми все шли и шли.
ООС (Отдел общего снабжения) уже не справлялся со своими функциями: не хватало продуктов питания, хлеба. Уже ограниченно выдавали кипяток. Потом и сырую воду урезали. О горячей пище забыли и думать. Спали прямо на земле. В сухие дни еще ничего, а в дождь…
В дождливые ночи резко понижалась температура. Некоторые не выдерживали больших перепадов. Утром находили мертвых. Их почему-то прятали.
Павел сначала не мог понять, зачем их прячут. Потом, когда привезли хлеб, до него дошло — на мертвых получали пайку и делили между собой. Блатные и уголовники. Эти распоясались. И никакой на них управы. На все жалобы у начальства был один ответ: «А чего тебе? Все равно на смерть едешь…»
Ужасные условия содержания и безысходность стали косить людей сначала десятками, а потом и сотнями. Начальство это не волновало. У них веская отговорка: «А что мы сделаем? Вас гонят сюда тысячами…»
В накопителе, где маялся Павел, было настолько тесно, что некуда ноги вытянуть. Спали сидя. Спина к спине. Нет худа без добра: подпирали и согревали друг дружку. А в короткие дождевые ночи накрывались припасенным парусиновым лоскутом или плащом. Против обнаглевшей шпаны организовывались в группы. И довольно успешно.
Павел сидел недалеко от ворот накопителя. И когда привезли новую партию заключенных, к нему из колонны, после команды «разойдись» вышагнул молодцеватый такой крепыш с широкими, разлатыми бровями.
— Ты меня просвети, браток, — сказал он Павлу, — что туг и как? А то ведь если сядут на шею, то не слезут.
Павел ему молча кивнул, указывая себе за спину. Мол, садись, поговорим. Тот сел, прижался. Вздохнул тяжко. Вскоре обмяк и засопел. Проснулся, когда привезли «ужин». Отведав этапной бурды, сказал:
— Кормят на убой.
— Именно на убой, — желчно усмехнулся Павел. — А порядки тут такие — смотри в оба — шпана верх держит.
— Ясно. Ты откуда будешь?
— Тайшетлаг. А ты?
— Из Крыма. Под Севастополем в плен попал. Бежал. И вот… — он умолк недоуменно. Как бы не понимая, что с ним сотворили.
— А я под Новороссийском…
— Был у меня кореш с тех мест. Южная Озерейка. Может, слыхал?
— Слыхал, — удрученно ответил Павел. — Еще как слыхал!..