Близкие люди
Шрифт:
Попробовать, какова она на вкус. Узнать, как пахнет у нее за ушком и в сгибе локтя. Взять в ладонь тонкую щиколотку, так чтобы пальцы обхватили ее кругом, и погладить выпуклую косточку с внутренней стороны совершенной ноги. Посмотреть, как движется ее грудь, когда она начинает дышать все быстрее и быстрее, как становится влажной белая кожа, как напряженно стискиваются пальцы и делаются похожими на птичьи когти.
Он поспешно взглянул на нее, проверяя, не догадывается ли она о том, что творится у него в голове, и быстро отвел глаза,
Он не станет думать ни о чем таком. Он прекрасно знает, чем это может кончиться. Леночка научила его. Он не прости. себе, если поганая свинячья похоть вылезет наружу и напугает Ингеборгу до смерти. Все эти земные радости не для него. Он не способен быть таким, как все, поэтому лучше он будет никаким. Он сейчас встанет, скажет ей, что у него срочные дела, и уедет до семи часов, до возвращения Ивана.
Надо же, как скверно, что именно сейчас его нет дома — Я потушила свинину с луком и цветной капустой, — как ни в чем не бывало объявила потенциальная жертва его сексуальной агрессии, — вы любите тушеное мясо, Павел Андреевич?
— Я должен уехать, — сказал он через силу и поднялся из-за стола, — простите. Я только что вспомнил, что у меня срочные дела в… офисе.
Ингеборга оглянулась на него с изумлением.
— Вы только что сказали, что никуда больше сегодня не собираетесь, — напомнила она осторожно.
— Я наврал, — сообщил он холодно.
— Что-то вы темните, Павел Андреевич, — сказала она с досадой, — ну, не хотите мяса, не надо. Давайте я вам чаю налью.
Нет, это было выше его сил!
Какого еще чаю? Она нальет ему чаю! Он не хочет чаю.
Он хочет заниматься с ней любовью. До завтра. Нет, до понедельника. И пусть всю Москву к чертовой матери завалит снегом или пусть она совсем провалится куда-нибудь вместе со всеми вопросами и так и не найденными ответами! Какое это имеет значение, если с ним будет эта девушка, и он будет вдыхать ее запах, трогать ее волосы, гладить ее кожу и знать, что все это — его, только его, пусть не навсегда, но хоть на время. Чтобы она притворилась, что ей это нужно так же, как и ему, что ей не страшно и не противно, а уютно, легко и свободно рядом с ним.
Нет, он совершенно определенно спятил!.. О чем он думает?! Как это ему в голову пришло мечтать о том, как он заманит в постель Ингеборгу Аускайте!
— Я все-таки должен уехать, — пробормотал он, мрачнея с каждой секундой, — простите. И чаю я совсем не хочу.
Ингеборга посмотрела на него пристально и очень холодно. Потом аккуратно положила ложку на край сверкающего чистотой стола и решительно развязала пышный бант своего фартука.
— Наверное, будет логичнее, если уеду я, а не вы. Мне совершенно не хотелось вас смущать, Павел Андреевич. Хотя я искренне не понимаю, почему так вас раздражаю.
— Вы меня не раздражаете, — пробурчал он.
Собралась уезжать — и скатертью дорога! У него слишком много сил уходило на борьбу с собой.
Черт знает что.
Он не собирался ее обижать, но, кажется, опять обижал, понимая, что объяснить ей ничего не сможет.
— Когда вернется Иван, передавайте ему от меня привет, — продолжала она, очень уязвленная. — Не разрешайте ему полночи смотреть телевизор. Лучше почитайте перед сном что-нибудь спокойное и понятное. Мы вчера начали «Тома Сойера», вы вполне можете продолжить. Утром у него болел живот, но мне показалось, что он выдумывает, чтобы отвертеться от морковного сока.
На всякий случай мяса ему не давайте. В холодильнике куриный бульон. Лучше всего съесть его с сухарем.
— Все? — спросил Степан холодно. — Больше указаний не будет?
— Не будет, — подтвердила она, — разрешите, я пройду, Павел Андреевич!
Внезапно он озверел.
— Миллион раз, — проговорил он сквозь зубы и сжал кулаки, чувствуя, как скользят мокрые от напряжения пальцы, — миллион раз я просил вас не называть меня Павлом Андреевичем!
— Пропустите! — И она воинственно ткнула его в грудь кулачком.
Напрасно она это сделала. Совершенно напрасно.
Он понял, что пришел конец всему — самообладанию, выдержке и жалким попыткам сохранить даже видимость собственного достоинства.
Он не справился. Он побежден. Он уже ничего не сможет с собой поделать.
То ли заскулив, то ли зарычав от ненависти и презрения к себе, он схватил Ингеборгу в охапку, так что даже оторвал ее от пола. Он ничего не видел — в глазах у него было темно, а сердце бухало гораздо выше, чем полагается быть сердцу, то ли в горле, то ли в голове. Он тискал ее, прижимал к себе и остро, до боли в стиснутых зубах, чувствовал ее всю — от болтавшихся в воздухе ног до пушистой макушки, которая была прямо под его щекой.
«Что я делаю?! Что я делаю, черт бы побрал все на свете?!»
Ничего не помогало.
Свиное рыло вылезло наружу. Контролировать его он не мог. Оно творило что хотело и как хотело, сопротивление было невозможно.
Он поцеловал ее в губы, зная, что она испытывает отвращение. Потом поцеловал еще раз. И еще.
— Поставь меня, пожалуйста, — вдруг попросила она у его щеки, и от звука ее голоса он не то чтобы опомнился, а как бы понял, что именно происходит и что вот-вот произойдет.
Руки разжались сами, давая ей свободу. Она скользнула по нему вниз, но почему-то не отступила, только взяла его за плечи и повернула, безвольного, так, чтобы взглянуть в лицо.
Он не мог на нее смотреть.
— Что с тобой, Паша? — спросила она строго и с явным акцентом, от которого у него стало щекотно в позвоночнике. — У тебя совсем плохи дела на службе?
— При чем тут служба! — пробормотал он, кое-как сообразив, что именно нужно сделать, чтобы заговорить.
Странное дело, но губы почему-то послушались его.