Близкий враг
Шрифт:
Глава 5
Всю дорогу домой Женя ломала голову над тем, что означает этот странный то ли символ, то ли намёк. Она была только третий день в новой школе, а уже дважды (или трижды?) получила странный знак. И о чем? О нацизме! В первый день свастика на ластике; сегодня фотография казни Зои Космодемьянской. Кажется, вчера в кафе кто-то пошептал «фашистка» или это ей послышалось — тут Женя уверена не было.
Жене было странно и удивительно: все ее дедушки и бабушки вроде бы были фронтовики с наградами. Мать очень гордилась их участием в войне и с детства говорила об этом дочери. Каким же с ней образом может быть связана свастика? Да и в конце концов, откуда здесь, в современной
«Или не у всех?» — вдруг звякнул в голове непрошенный колокольчик.
Женя понимала, что это мог сделать только кто-то из одноклассников. Хотя, собственно, не факт: мог и кто-то и параллельного класса теоретически забежать. Может, конечно, это сделали Василёк с Дашей из мести. Но зачем им было выбирать такую странную месть, Женя понятия не имела. Да и как-то интеллектуально для Василька, откровенно говоря.
А если это и не месть… Намек? Но намек на что? Послание? А если послание, то отправитель уверен, что знает про нее нечто, неизвестное ей самой и связанное с фашистской Германией? Но откуда, если Женя всего три дня как в классе?
«Сказать Кате? — размышляла Женя. — А если она сама причастна к этим штучкам? В сущности, что она знала о Кате, чтобы так доверять ей? Ничего».
***
Женя знала, что рано или поздно это случится, но ей так не хотелось, чтобы это произошло сегодня. Едва она зашла домой, как поняла, что отец был снова пьян и снова крепко спал. Он зашился несколько лет назад от алкоголизма, но, похоже, запас его ампулы кончился. Он громко храпел на диване и разбудить его сейчас не было никакой возможности.
Болезнь отца была сложной на первый взгляд смешной. Ему не надо было напиваться: достаточно было просто пригубить стакан, чтобы лишиться рассудка. Сначала он краснел, начинал нести чушь, затем просто отключался спать на несколько часов. Женя знала, что мать, придя с работы, устроит очередной скандал, и решила пока воспользоваться свободным временем. Лучше было сделать уроки сейчас, а, возможно, подумать кое о чем.
Согрев чайник, Женя заварила растворимый кофе: она не мыслила жизнь без этого напитка. Затем подошла к большому книжному шкафу и открыла дверку. Здесь было собрание сочинений Пикуля в 26 томах, и Женя решила немного почитать. Однако ее внимание привлекла небольшая коричневая книга в толстом переплете. Женя наугад достала ее и с ногами залезла в большое кресло, стоявшее рядом с коричневым полированным столом.
Так и есть. Это была их небольшая домашняя легенда: «Одиссея» Гомера, изданная в Париже в 1897 г. на японской лощеной бумаге. Кругом были иллюстрации, выполненные в красном или черно-белом стиле. Женя с детства знала, что эта книга у них есть. И мама, по ее словам, ее подарила учительница литературы Анна Андриановна. Правда, она давно умерла, и спросить у нее что-либо не представлялось возможным.
Женя с интересом посмотрела на массивную коричневую обложку. На ней проступал рисунок богини Ники без головы; знаменитой Ники Самофракийской. С обратной стороны обложка была покрыта разноцветными узорами вроде павлиньего хвоста. Дальше шло страниц пять пустых: видимо, в книгах того времени их было принято оставлять для замёток. Они были пустыми, но с грязноватыми разводами.
Далее шёл титульный лиц. Обложка с надписью L’Odyssee. Далее шла гравюра с изображением сирен вверху карандашом была выведена французская надпись «Жюли
Впрочем надпись была не очень разборчивой. Ее можно было пончть и как «Жюйе лежан» — «Легендарный июль». Так что. существование таинственной Жюли Лежан в 1897-м или 1900-м году тоже само по себе было под вопросом.
Женя улыбнулась, подумав о том. что есть интересное выражение «довоенный мир». Это мир до Великой Отечественной войны: скажи — любой поймет, о чем идет речь. Интересно, а как тогда назвать мир до Первой мировой? Мир, где еще правят кайзер и Николай II; где еще есть на картах Австро-Венгрия и жив эрцгерцог Франц-Фердинанд, где по Парижу под зонтиками от Солнца гуляют Гумилев и Ахматова и говорят об акмеизме? Как тогда назвать этот мир? И почему под «довоенным миром» понимают все мир 1941 г., а не тот мир? Мир, где выражение «Ваше Сиятельство» или «Ваше Превосходительство» было нормой, где немецкого канцлера причудливо звали не какой-нибудь Гитлер или Брандт, а Бернгард фон Бюлов или Леопольд фон Каприви (Женя почему-то запомнила эти необычные и, как ей казалось, очень красивые аристократические имена), где фыркали бензином первые автомобили, а дамы спешили к Эйфелевой башне в шляпках и платьях из кримпленовой ткани. А в России… Женя вдруг представила маленькую удочку с деревянными домиками, убегающую вниз от старой церкви и утопающей в цветущих вишнях. По ней шли мужчина в сером костюме с котелком и тросточкой и дама в легком платье и перчатках. Впрочем, всем это, может, было и не так… И Женя вдруг вспомнила, улыбнувшись, стих Ахматовой;
Чтоб посланец давнего века
Из заветного сна Эль Греко
Объяснил мне совсем без слов,
А одной улыбкою летней,
Как была я ему запретней
Всех семи смертельных грехов.
Впрочем, может, все это было вовсе и не так. Но книга, подлинная книга из Парижа 1897 года. лежала перед ней Между лощёных страниц лежали сухие листья, зачем-то вложенные в дорогую книгу. Женя вдруг задумалась над тем, кто и зачем их положил в такую книгу. Мать говорила, что это она сушила когда-то гербарий. Но с чего вдруг ей понадобилось сушить гербарий в такой дорогой книге, Женя понятия не имела.
Пригубив кофе, Женя стала листать книгу: для чтения ей нужно было надевать очки. Книга была написана не стихами Гомера, а прозой. Похоже, это был пересказ «Одиссеи» или что-то в этом роде. Пересказ для кого? Для подростков? Или детей? Выходит, это был не Гомер, а зачем-то упрощенный Гомер? И кому тогда принадлежала эта книга?
Женя знала, что в доме есть ещё одна странная книга. Это были мемуары маркиза д’Аржансона на французском языке, изданные в Париже в 1858 года. Дата была написана еще римскими цифрами, и мне пришлось помучиться, чтобы перевести ее в арабские, Вернее, это был, кажется, 5 том его воспоминаний: письма. Я полистала страницы: некоторые из них даже не были разрезаны после типографии.
Происхождение этой книги было ещё необычнее. По словам матери она студенткой проходила практику в университетской библиотеке. Там выбрасывали на помойку части старых книг. Одну из них мать якобы и подобрала, принеся домой. Конечно, в той библиотеке правда стояли шкафы дореволюционных книг. Но чтобы вот так вот их выбрасывать…. Женя никогда не видела такого.
«Интересно, что в 1858 году даты издания книг писали римскими цифрами, а в 1897 году уже арабскими. И нам об этом ничего не рассказывают на истории!» — подумала Женя.