Близнец Бешеного

Доценко Виктор Николаевич

— Самостоятельно никак не могу: нога не слушается и наступать на неё больно…

— Никитич, позвони в санчасть и срочно вызови санитаров: пусть доставят Барсукова ко мне в кабинет, а Дробилина пускай отнесут в санчасть…

— С кого начать: Дробилина в санчасть или Барсукова к вам? — не скрывая ехидства, переспросил Никитич.

— ; Барсукова ко мне! — рявкнул майор.

— Слушаюсь, Сергей Иванович! — козырнул ему Никитич и быстро вышел из камеры.

Майор хотел тоже уйти, но повернулся и пристально взглянул на Серафима:

— Может, ты,

Понайотов, расскажешь, что тут произошло? — недовольно спросил он.

— А вы как думаете, гражданин начальник? — Серафим даже не попытался скрыть иронии.

— Только не говори, что они между собой подрались! — с ехидством заметил майор.

— А я и не говорю! — Серафим стёр с лица улыбку и в упор взглянул на Баринова.

— Нарываешься, парень! — с угрозой заметил старший Кум.

— Вы — тоже! — чуть слышно произнёс Серафим, однако его слова донеслись только до ушей Баринова.

Майор бросил быстрый взгляд на Барсукова, но тот или сделал вид, что ничего не слышал или действительно не слышал. Взглянул и на прапорщика, но и тот явно ничего не слышал.

— Ну-ну! — бросил старший Кум, ещё раз внимательно посмотрел Серафиму в глаза, повернулся к своему помощнику. — Дождись санитаров, и Дробилина ко мне! — приказал он и вышел.

Через несколько минут прибыли двое санитаров с двумя носилками и ещё трое осуждённых, которых Никитич взял из хозяйственного отряда. Пожалев Дробилина, Никитич ослушался приказала старшего Кума, и первым на носилки санитары уложили Дробилина, продолжающего находиться в бессознательном состоянии, трое других подхватили Барсукова и быстро вышли, сопровождаемые помощником Баринова.

Старый прапорщик оценивающе окинул взглядом Серафима и с широко улыбнулся.

— Ну, ты, земляк, и даёшь! — с восхищением произнёс он, потом чуть не шёпотом добавил: — Ты знаешь, что Баринов этого тебе так просто не спустит?

— Очень надеюсь на это, — серьёзно заметил Серафим…

Во время игры в переглядки со страшим Кумом, Серафиму удалось «подслушать» мысли Баринова.

«Хочешь побороться со мной? Попробуй! Посмотрим, кто окажется наверху… Мальчишка! Ты ещё не знаешь, с кем решил тягаться…»

* * *

Никитич вновь покачал и глубоко вздохнул:

— Ох, парень, не знаю, чего ты добиваешься…

— Справедливости, батя, только справедливости! — перебил Серафим.

— Господи, — Никитич тяжело вздохнул. — Да где ты её видел, эту самую справедливость, сынок?

— Она должна быть! — твёрдо ответил он. — Иначе как можно жить, если нет справедливости?

— Как жить? — вздохнул старший прапорщик и с печалью в голосе добавил: — Ты ещё молодой совсем: со временем привыкнешь, милый…

— Я — никогда! — твёрдо возразил Серафим. — Не только не привыкну, но всеми силами буду бороться за справедливость. Не хочу, чтобы на земле, на которой живу я и будут жить мои дети и внуки, плодилось зло!

Серафим говорил с таким пафосом, в его голосе было столько твёрдости и непоколебимой веры, что Никитич

взглянул на него с уважением:

— Господи, и откуда ты взялся такой? — он покачал головой. — Дай тебе, сынок, силы и убереги от подлости людской! — как напутствие, словно молитву, произнёс он.

— Спасибо тебе, батя! — проникновенным голосом отозвался Серафим.

— Да за что, Господи?

— За понимание, батя, за понимание, — улыбнулся Серафим. — Оставайся таким всегда!

— Эх, милый, если бы я всегда был таким, как с тобой, то меня давно бы попёрли отсюда, как говорится, со свистом и безо всякого пособия в дорогу! Так-то вот… — с тяжёлым вздохом пробормотал старый тюремщик: ему вдруг вспомнилась покойная жена, её улыбка, её нежный голос…

— Тяжёлые потери имеют одно положительное качество: они не дают забывать о прошлом и заставляют ещё больше любить того, кто ушёл из жизни, — тихо произнёс Серафим.

Услышав то, что произнёс он, Никитич вздрогнул:

— Откуда ты…

Пристально и с озабоченным удивлением и тревогой старый Никитич взглянул в глаза своего подопечного, но ничего больше не произнёс вслух, лишь покачал головой и очень медленно вышел из камеры.

«Однако, действительно, странный парень… — размышлял старый Никитич, закрывая камеру на ключ. — Иногда так посмотрит, что мурашки по всей коже пробегают и страшно становится… А иногда в его глазах такая боль видна, такое сострадание, что начинает казаться, что нет на земле человека роднее. Такое впечатление, что этот паренёк заглядывает тебе прямо в душу и может читать твои мысли словно газету. Надо же, как он правильно сказал: „тяжёлые потери не дают забывать о прошлом и заставляют ещё больше любить тех, кто ушёл из жизни…“ Как это верно для слуха и понятно для сердца!»

Никитич тяжело вздохнул, покивал головой и медленно побрёл в сторону свой дежурки…

Раздражённый и злой Баринов с большим трудом дождался, когда к нему приведут Барсукова. И как только трое заключённых помогли бедолаге войти в его кабинет, занять место на стуле и устроить его больную ногу на втором стуле, майор недовольно им бросил:

— А теперь выйдите и займитесь своими непосредственными обязанностями: приду проверю! — пообещал майор.

Не успела за ними закрыться дверь, Баринов вовсю разразился матом:

— Вы что, в калек превратились с Дробилиным, что ли, мать вашу?.. Какой-то там шибздик недоделанный сумел разобраться с двумя такими медведями? И вы мне предлагаете поверить в эту чушь? Он что, бейсбольной битой вас обработал или вы сами стучались своими мордами об пол и о стены? Чего своей харей-то крутишь да морщишься, словно и нет твоей вины во всём этом безобразии? Или я, может быть, и не прав вовсе? Отвечай, когда тебя спрашивают!

С каждым словом майора шея Барсукова все больше укорачивалась, а голова все глубже погружалась в плечах, и вскоре подбородок благополучно расположился на груди. Когда майор умолк, Барсуков заканючил гнусавым голосом: вероятно, у него была сломана носовая перегородка: