Блок 11

Дельи Антони Пьеро

– Ну конечно, папа!

Они расположились у шахматной доски – каждый со своей стороны.

– Чей ход, папа?

– Твой, Феликс.

Мальчик ухватился пальцами за пешку и передвинул ее сразу на три клетки вперед.

– Так нельзя, Феликс. Пешка может перемещаться только на одну клетку за один ход.

– Но эта моя пешка – особая, папа. Я ее натренировал. Ее в казарме заставляли делать много всяких физических упражнений – с утра и до вечера. Сначала она научилась перемещаться на две клетки за один ход, а затем даже и на три… Понимаешь, я создал специальный

отряд – отряд пешек-прыгунов. Они такие прыткие, что могут напасть даже на коня.

Брайтнер улыбнулся.

– Это – пешка, Феликс. Она перемещается за один ход только на одну клетку, причем только вперед. Кроме того, не нужна тебе никакая пешка-прыгун.

Феликс окинул взглядом шахматную доску. Его уже клонило в сон, а потому мысли у него путались. Он, не долго раздумывая, сделал ход какой-то фигурой. И вдруг отец съел его пешку слоном. Мальчик едва не заплакал.

– Минус еще одна пешка, – сказал Брайтнер сыну. – Теперь у тебя, если не считать короля, осталось только восемь фигур.

– Я все равно выиграю, папа.

Брайтнер улыбнулся:

– Посмотрим.

– Кто-то хочет что-нибудь сказать?

Моше глянул на Отто. Даже этот несгибаемый политзаключенный и тот, похоже, выдохся. Усталость, голод, жажда – все это уже начало сказываться.

– Берковиц?

– Мы можем проголосовать еще раз…

– Вот только толку от этого все равно не будет, разве не так?

Моше посмотрел на остальных заключенных. Иржи отвел глаза. Мириам молча сидела в углу, сосредоточенно о чем-то думая.

– А если мы откажемся выбирать? – спросил Элиас.

– То есть как это откажемся?

– Когда завтра утром время выйдет, мы скажем коменданту, что мы никого не выбрали. Давайте отдадим себя в руки Господа.

Берковиц, обдумав слова Элиаса, сказал:

– Ну и чего мы тем самым добьемся? Нас просто расстреляют всех восьмерых.

– Неужели вы не понимаете? Мы и так уже обречены. Всеобречены. Даже ты, – Элиас повернулся к Паулю. – Да, даже ты обречен, хотя твой отец – генерал-майор. Русские находятся всего лишь в нескольких сотнях километров отсюда. Очень скоро этот ваш могучий рейх рухнет, причем с позором. Думаешь, в Берлине о тебе сейчас кто-то переживает? Ты тешишь себя надеждой, что твой отец тебя защитит, а ведь ты даже не знаешь, жив ли он.

Бывший эсэсовец, вздохнув, промолчал: реплика Элиаса угодила прямо в цель.

– Брайтнер вполне может сказать, что ты погиб в результате несчастного случая – например, несчастного случая, подстроенного каким-нибудь мерзким евреем.Он, Брайтнер, пытался тебя защитить, но судьба распорядилась так, что… Здесь, в лагере, есть тысяча вариантов того, как можно умереть. А результат все равно один.

– Нам неизвестно, действительно ли Брайтнер хочет убить нас всех восьмерых, – сказал Берковиц. – У нас нет никаких оснований так полагать.

– Мы в любом случае все умрем – то ли здесь, то ли в крематории. Однако если мы не станем называть Брайтнеру ничьего имени, мы победим, а он проиграет.

Это будет означать, что ему не удалось нас сломить. Мы окажемся более сильными, чем он, – несмотря на всех его часовых и все его пулеметы. Он может отправить нас на тот свет, но он, по крайней мере, не может заставить нас обрекать кого-то одного на смерть.

Моше подошел к мужу женщины, которую любил. На его губах играла свойственная ему ироническая улыбка.

– У нас есть возможность пожертвовать одним из нас ради спасения остальных семерых. Этого, по-твоему, мало, Элиас? Вспомни, что Авраам был готов пожертвовать своим сыном Исааком. А у нас, к счастью, есть возможность пожертвовать не сыном, а всего лишь тем, кто нас мучил.

Моше посмотрел на Яцека. Тот выдержал его взгляд.

Берковиц кивнул. Отто тоже дал понять, что согласен.

– Смерть Алексея не принесла никакого результата, – сказал Моше. – А потому теперь…

– …у вас не остается никого, кроме меня, – усмехнулся Яцек, не выказывая абсолютно никакого страха.

– Думаю, что все остальные со мной согласны.

– Да, – без малейших колебаний сказал Отто.

– Да, я тоже согласен, – кивнул Берковиц.

– Иржи?

– Какой смысл об этом спрашивать? Посмотрите сюда, – Иржи закатал одну из своих штанин аж до паха. Его ляжка была покрыта синяками. – Ты это помнишь, Яцек? Когда Алексей был занят чем-то другим и не мог никого бить, ты лично дубасил меня, чтобы угодить немцам.

– Элиас?… Хотя нет, ты не будешь голосовать, это нам уже известно. Пауль?

Немец пожал плечами:

– Я не возражаю.

– Остается Мириам, – заметил Берковиц.

Мириам подняла голову и посмотрела на мужчин.

– Я не знаю, кто такой Яцек, я с ним не знакома. Поэтому не могу ничего сказать. Я знаю только одно: он хочет жить, а я – нет.

– Мириам… – обратился к ней Моше, однако она не дала ему возможности договорить.

– Моше, – сказала она, – ты всегда пытался выступать в роли посредника, разве не так? Это твое ремесло. Посмотри на них, – она стала показывать ему поочередно на всех остальных заключенных, начав с Берковица. – Он хочет жить ради своих денег. Отто – ради своей революции. Пауль – ради своего фюрера. Элиас – ради своего Бога. Иржи – ради своей сцены. А ты, Моше… Она подошла к нему и, вытянув руку, погладила его по щеке. Ее голос смягчился.

– Ты хочешь жить, потому что ты любишь жизнь. Она кажется тебе удивительной. Даже здесь, в этом лагере, ты не перестаешь ею наслаждаться. Ведь правда?

Моше опустил глаза.

– У всех имеются убедительнейшие основания для того, чтобы стремиться выжить. У вас есть нечто большее, чем вы сами, и оно вас поддерживает, дает вам силы. А я не… – К глазам Мириам подступили слезы. – Я жила только ради Иды. Я не верю в Бога. (Элиас вздрогнул.) Уже больше не верю. Я не верю в деньги и тем более в революцию, а про фюрера я думаю, что он всего лишь психопат… Позовите коменданта и скажите ему, что вы выбрали меня. Мне не хватает мужества броситься на проволочные заграждения, чтобы меня убило током… Поэтому…