Блокада. Книга 5
Шрифт:
— Не только. Я рассчитываю на то, что немцы не смогут выдержать такого напряжения длительное время. Наши неограниченные ресурсы, наши возможности, безусловно, сыграют решающую роль. Однако… — Он раскурил погасшую трубку и продолжал: — Однако важную роль играет не только объективный, но и субъективный фактор. К сожалению, не все наши военные оказались на высоте. Они надеялись на свою личную храбрость, на свою готовность отдать жизнь, если нападет враг… Они и готовы ее отдать. Но нам нужно большее. Нам нужно победить, разгромить врага. В этой войне воюют не только люди, но и машины. Это во многом война машин, и в этом ее отличие от предыдущих войн. Оружие у нас есть. Но его мало!
Сталин снова подошел почти вплотную к
— Нам нужно вооружение. Разных видов. И особенно истребители. И как можно скорее. Вы меня поняли?
— Да, товарищ Сталин, — ответил Яковлев.
Сталин кивнул и пошел к столу. Яковлев подумал: «Теперь нужно попрощаться и уйти. Разговор окончен».
И вдруг, как бы помимо воли, задал Сталину тот вопрос:
— Товарищ Сталин, а удастся удержать Москву?
Сталин медленно обернулся. Но застывший под его пристальным взглядом Яковлев не прочел на его лице ни гнева, ни удивления. Оно было спокойно.
— Думаю, — негромко произнес он, — что сейчас не это главное. Важно побыстрее накопить резервы. А они у нас есть. Мы еще… побарахтаемся с немцами немного и погоним их обратно. В этом сомнения быть не может. — И раздельно повторил это, казалось бы, столь неуместное слово: «по-ба-рахтаемся», вкладывая в него какое-то особое, грозное содержание…
— А под Москвой, что он сказал о Москве? — нетерпеливо повторил свой вопрос Кулагин.
— Под Москвой идут бои… — тихо ответил Яковлев.
В восемь часов утра в кабинет Сталина вошел Поскребышев и доложил, что звонил Берия, сообщил, что сведения о парашютистах оказались ложными.
Сталин недовольно поморщился. Потом, видя, что Поскребышев не уходит, спросил:
— Ну, что еще?
— Пока ничего, товарищ Сталин. Василевский будет с докладом через час.
— Все? — снова спросил Сталин и хмуро посмотрел на своего помощника.
— Есть письмо на ваше имя, товарищ Сталин.
— Какое письмо?
— От того человека, который был у вас в конце сентября. Реваз Баканидзе.
— Он в Москве? — быстро спросил Сталин.
— Нет. Письмо подняли наверх из комендатуры Кремля. Дежурный в бюро пропусков сказал, что его передал какой-то военный. Словом, оно пришло не по почте. Хрусталев хотел его забрать, чтобы проверить…
— Пусть не лезет не в свое дело, — оборвал его Сталин. — Где письмо?
— Одну минуту, товарищ Сталин.
Поскребышев поспешно вышел и тотчас же вернулся обратно, держа в руках конверт.
— Я его не распечатал обычным порядком, товарищ Сталин, потому что… — неуверенно начал Поскребышев.
— И правильно сделал, — прервал его Сталин. — Дай письмо.
На конверте было написано: «Москва, Кремль, товарищу Сталину. Лично». В правом углу, под дугообразной чертой, значилось: «От Р. Баканидзе. Отправитель известен тов. Сталину». Последние слова были дважды подчеркнуты.
Сталин невесело усмехнулся. Он понял, что для автора письма эти слова были единственной гарантией, что оно будет передано по назначению.
Конверт был толстый, явно самодельный, из серой шершавой оберточной бумаги.
Сталин положил письмо на стол и как бы в раздумье посмотрел на него. Почему-то он не торопился вскрывать конверт. Почему — он вряд ли мог бы объяснить даже самому себе. Он вспомнил, как Реваз стоял перед ним с расстегнутым воротом гимнастерки, видел красный шрам на его груди, выступавший из-под выреза нижней рубахи. И голос Реваза, его тихий вопрос, который тогда показался Сталину громче орудийных залпов, снова прозвучал в его ушах: «Значит, немцы приближаются к Москве?!»
Сталин встал и подошел к окну. Из окна были видны зубцы кремлевской стены, дальняя сторона Красной площади и серое здание ГУМа. В этом здании давно уже ничем не торговали. Там располагались различные учреждения. Во время октябрьских и майских праздников несколько комнат на втором этаже с окнами, выходящими
Сталину вдруг показалось, что он видит не пустую, покрытую снегом площадь, а весеннюю, первомайскую — море людских голов, колышущиеся над ними знамена и огромные, укрепленные на шестах его, Сталина, портреты.
Он всегда одинаково выглядел на этих портретах. Судя по ним, он не старел. На лице его не было рябин. Седина не покрывала его редеющие с годами волосы. На портретах время проходило для него бесследно. Он был всегда одинаков, всегда вечен, товарищ Сталин.
А демонстранты шли и шли… Только плакаты, транспаранты и панно, плывущие над их головами, постепенно менялись. Карикатура на Чемберлена — узкое, искаженное злобной гримасой лицо с моноклем в огромной глазнице. Мощный кулак, показывающий британскому премьеру фигу: «Наш ответ Чемберлену!..» Пузатый карлик в картузе, сапогах бутылками и жилете, путающийся в ногах у огромного человека в лаптях и посконной рубахе: «Ликвидировать кулака как класс!» И другие плакаты: «Даешь индустриализацию страны!», «Даешь коллективизацию!» Новые несметные толпы людей приближались сюда, к Мавзолею. Над колоннами возвышались макеты великих строек: кузнецкой, магнитогорской… «Выполним пятилетку в четыре года!..» И снова портреты его, Сталина. Гладкое лицо. Всюду одинаковый, точно выверенный излом брови над левым глазом. Черные усы. Черные густые волосы. Наглухо застегнутая тужурка с отложным воротником…
Все это было, было!..
Но, устремив свой мысленный взор в проплывавшее перед ним прошлое, Сталин ни на мгновение не забывал, что на его письменном столе лежит конверт из грубой, шершавой оберточной бумаги.
Он вернулся к столу и сел в кресло.
Теперь он смотрел на конверт с неприязнью, даже со злобой. Это было простым совпадением, что письмо доставили ему на исходе этой страшной ночи, когда немцы прорвали фронт Рокоссовского. И тем не менее в этом совпадении Сталину почудилось нечто зловещее.
«Ты снова хочешь упрекать меня? Сейчас, когда решается судьба Москвы? Когда напряжены все силы, когда каждый должен стоять насмерть? И в эти минуты ты, комиссар, писал это письмо?!»
Но все связанное с рефлексией, колебаниями было не только органически чуждо Сталину, но и ненавидимо им. И, поймав себя на мысли, что он боится прочесть письмо, Сталин схватил конверт к резким движением вскрыл его.
Листок был сложен вчетверо. Сталин развернул его и прочел:
«Дорогой товарищ Сталин!
Бойцы нашей дивизии не посрамили чести Родины. Если нам приходится отступать, то враг заплатил за это тысячами жизней своих солдат.
Я пишу Вам это письмо с чувством большой радости. Сегодня мы получили десять новых танков — три «Клима» ленинградского производства и семь замечательных «тридцатьчетверок», которые мне уже доводилось видеть в бою.
Пополнилась наша дивизия и полковыми пушками, говорят, тоже питерской работы. Настроение у бойцов бодрое, и мне как комиссару приятно это сознавать. Конечно, все, от командира дивизии до рядового бойца, понимают, что опасность все еще очень велика, но что врага в Москву мы не пропустим, — в этом уверены мы все. И у меня появилось большое желание сказать Вам об этом.
Вынужден кончать — решил с комиссаром одного из полков пойти в роты, — есть основания полагать, что немцы скоро снова полезут.
Письмо я попросил отвезти в Кремль и сдать лично одного товарища, который едет в Москву на два дня по армейским делам.
Да здравствует наша партия! Да здравствует наш Сталин!
Реваз Баканидзе.
28 ноября 1941 года».