Блокада. Книга пятая
Шрифт:
Но как поднять рабочих Кировского завода, готовых — он не сомневался в этом ни минуты — пожертвовать всем, даже жизнью, во имя спасения своего завода, своего родного города, но не имеющих физических — именно физических — сил, чтобы это совершить, Звягинцев не знал.
— Спишь, майор? — услышал он голос Королева.
— Нет. Не сплю…
— Тогда… расскажи что-нибудь.
— Рассказать? — недоуменно переспросил Звягинцев. — Что рассказать?
— Ну… что-нибудь… Как там… на фронтах? Ты человек военный, больше
И Звягинцев понял, чего ждет Королев, что ему необходимо. Понял, что должен дать ему то, что хоть в какой-то мере могло заменить хлеб, которого не было, топливо, которое собирали по крупицам, погасший электрический свет…
— На нашем фронте, Иван Максимович, — сказал Звягинцев, приподнимаясь на локте, — я имею в виду пятьдесят четвертую, готовится наступление. Погоним немцев от Волхова. А потом восстановим сообщение между Тихвином и Волховом, и тогда доставка продовольствия в Ленинград сразу возрастет в несколько раз.
— А… Москва? Не знаешь?..
— Москва?..
Звягинцеву захотелось рассказать Ивану Максимовичу то, что он недавно услышал от его брата, полковника Королева, сообщить, что под Москвой наши войска ведут наступление, но он сдержался.
В штабе 54-й ему не раз доводилось слышать разговоры, что наступление немцев под Москвой выдохлось. Это говорили и в начале ноября, и особенно после речи Сталина на торжественном заседании и его выступления с трибуны Мавзолея, когда слова Верховного, что Германия продержится еще полгода, самое большее «годик», были восприняты как подтверждение того, что у нас уже накоплено достаточно сил и оружия, чтобы погнать врага вспять… Но проходили дни, а слухи о новом продвижении врага к Москве гасили вспыхнувшие в душах людей надежды.
Нет, Звягинцев боялся сказать что-либо определенное о положении под Москвой.
И Королев, очевидно, понял причину его молчания.
— Что ж, — твердо сказал он, — наша совесть чиста. Ленинградская совесть. Мы дали Москве все, что могли. Танки дали, пушки, мины… И будем давать…
— Не только это, — взволнованно сказал Звягинцев, — главное — мы армии немецкие здесь сковали.
Он помолчал, потом тихо, с явным сомнением в голосе произнес:
— Иван Максимович, скажи по совести, как ты думаешь, удастся завтра поднять людей на строительство? Честно скажи!
— Все, что в силах рабочих, они сделают. Но сил-то… сил нет, — угрюмо ответил Королев и, обрывая себя, добавил: — Ладно, майор, давай спать.
Звягинцев повернулся на бок, лицом к печке. Но сон не шел и не шел. Он смотрел на тлеющие угли, потом перевел взгляд на аккуратно сложенные брикеты, представил себе людей, разгребающих снег. И среди них того парня — Савельева. И недавний разговор с ним вновь зазвучал в ушах.
Часы… Суровцев… Вера, Вера, Вера!..
Неужели это все-таки она, Вера?! Да-да, это она, она…
Он-то, Звягинцев, знал, кого она
— Спишь, Максимыч? — спросил Звягинцев.
— Не сплю.
— Тогда расскажи мне еще о Вере.
— Я же тебе говорил, что не видел ее давно. С тех пор, как мать похоронили.
— Слушай, Максимыч, — с трудом подбирая слова, сказал Звягинцев, — а тот… ну, тот парень… Валицкий этот! Где он сейчас? Они… как думаешь, встречаются?
— Не знаю, майор, — ответил Королев и неожиданно спросил: — А ты… любишь ее?..
— Я… я… — растерянно проговорил Звягинцев. — Мне хочется, чтобы ей было хорошо. Я понимаю: сердцу не прикажешь… Но ей не будет, не может быть хорошо с этим Валицким. Он плохой человек!
— Война покажет… — после долгого молчания произнес Королев. — Что хорошо и что плохо. В каждом… От войны не скроешься. Ее не обманешь. Ты отца его помнишь? Он ведь одно время на нашем заводе работал.
Звягинцев вспомнил старика Валицкого, взъерошенного, без пиджака, с обрубком водопроводной трубы в руках.
— Помню, чудной какой-то старик… чудной. Но храбрый. И все-таки если у него такой сын, то…
— Знаешь слова: «Сын за отца не отвечает»?
— Так то сын…
— А бывает и наоборот. Все в жизни бывает, жизнь — штука сложная, ее штангелем не измеришь. Ты речь Валицкого, случаем, не слышал?
— Какую речь?
— По радио. Я вот слышал. Боевая речь. Настоящая. Послушал и даже вроде бы сильнее себя почувствовал… Говорю тебе, война настоящую цену людям определяет.
— Иван Максимыч! Как повидать Веру?
— Как повидать? Съезди к ней в госпиталь. Я вот никак не выберусь. Да и она, видно, не может оттуда отлучиться.
— Но у меня нет адреса.
— Адреса нет?.. Разве она тебе его не давала?
Что Звягинцев мог ему ответить? «Нет, не давала»? Или: «Давала, но я потерял блокнот…»? «Нет, неправда, я сменил блокнот, выбросил, уничтожил, чтобы забыть о ней, забыть навсегда…»?
Да разве только в адресе было дело!..
— Не нравится, говоришь, тебе парень этот, Валицкий? — спросил Королев.
— Да, не нравится! — убежденно произнес Звягинцев. — Он плохой человек. Он не мог, не имел права возвращаться, оставив Веру там, у немцев. Трус! Поверьте, я говорю это не из… Он трус!
— А ты? — неожиданно жестко спросил Королев.
— Я? Я трус?! — даже захлебнувшись, воскликнул Звягинцев.
— Выходит, что да, — ответил Королев. — Говоришь, что не из ревности того парня плохим считаешь. И в то же время шага не делаешь, чтобы Верку от плохого человека защитить. Разве это не трусость? Хоть двумя своими орденами и блестишь, все равно выходит, что трус.