Блокада. Трилогия
Шрифт:
— Да это специально делается, чтобы такие бабники, как ты, не отвлекались и занимались делом! — захохотал Клейнмихель. — Дайна, не обманитесь! Наш Кох только прикидывается тихоней — в действительности он отъявленный донжуан!
А ты сволочь, подумала Дайна. Топишь своего же товарища. Да и все вы сволочи.
Вслух она сказала:
— Мужчины все одинаковы. Или я ошибаюсь, и вы, штурмшарфюрер, идеальный семьянин?
Теперь уже засмеялись Кох и Хонер. Клейнмихель нервным движением снял очки и протер
— Я не женат, фройляйн. Пока что.
Они сидели в бильярдной в подвале иезуитского коллегиума. Отто и Кох ожидали, пока освободится стол для русского бильярда — там сейчас играли высокий офицер с худым костистым лицом и пожилой седоусый маркер с фигурой профессионального борца. Офицер мазал и злился, его противник выглядел спокойным, как слон.
— У Петра трудно выиграть, — тоном знатока заметил Хонер. — А проигрывать ему небезопасно. Недели две назад бедняга Бользен проиграл ему сто марок…
— Какой Бользен? — перебил Кох. — Тот, которого партизаны убили?
— То ли партизаны, то ли сумасшедший танкист. В общем, тот самый. Но дело все в том, что проигрыш свой он отдавать не хотел. Стал орать на Петра, ударил его кием. Так Петр отнял у него кий, взял за шиворот — правда, как котенка! — и вынес наружу. Только там отпустил. Он же здоровый, как бык, несмотря на свои семьдесят лет. Бользен побежал жаловаться коменданту, но без толку.
— Почему это? — удивился Отто. — Неужели у вас тут унтерменшам позволяют поднимать руку на немецких солдат?
— Не всем, мой дорогой Нольде, — засмеялся Клейнмихель. — Далеко не всем. Поговаривают, что Петр оказывает кое-какие услуги службе безопасности. Вроде бы именно с его помощью весной раскрыли целую подпольную сеть во главе с комиссаром Бевзом. Но это, конечно, только слухи.
— В общем, если вам случится проиграть Петру, — перебил его Хонер, — лучше отдавайте проигрыш сразу и без споров.
— Я учту, — серьезно проговорил Отто. — Что ж, друзья, а не заказать ли нам еще шнапса?
— Плохо, — сказал он, провожая ее домой. — Очень плохо. Выходит, группа Бевза уничтожена еще весной. Я-то надеялся, что в городе действует подполье, но все контакты, которые у нас были, оказались обрубленными. Теперь понятно, почему.
— А как получилось, что в Москве об этом не знали?
Они говорили по-немецки. Отто требовал, чтобы они разговаривали по-немецки все время, независимо от того, есть кто-то рядом или нет.
— Вот так и получилось, — Отто досадливо прищелкнул пальцами. — Не осталось никого, кто мог бы сообщить в центр о разгроме подполья. Месяца два назад в район Винницы забросили офицера, который должен был наладить связь с партизанами, но он пропал без вести. Мы вынуждены действовать вслепую, Дайна.
— Но ведь ребята же обязательно что-нибудь узнают!
— Я тоже на это надеюсь, — ответил он
Он довел ее до калитки, притронулся сухими губами к ее щеке. Даже губы у него стали другими. Что же это такое, подумала она с горечью, неужели он так вжился в роль?
— Ты не останешься? — спросила она шепотом.
Отто покачал головой.
— Не сегодня.
Не понимаю, хотела сказать она. Кого теперь нам стесняться? Хозяйку?
— Как хочешь, — она старалась, чтобы голос ее прозвучал равнодушно.
— Мне нужно подумать, — сказал он, будто оправдываясь. — Все стало сложнее, чем я думал.
— Хорошо, — она клюнула его носом в щеку и поморщилась от запаха немецкого офицерского одеколона. — Ты наверняка что-нибудь придумаешь, я знаю.
Он шагнул в темноту и вдруг повернулся. Дайна по-прежнему стояла у калитки. Он подошел и взял ее лицо в ладони — как всегда это делал Жером.
— Ты ничего не понимаешь, — сказал он по-русски. — Совсем ничего. Глупышка моя.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Людвиг Йонс
На ночлег они остановились в маленьком домике, спрятавшемся в заросшей пихтами лощине. Озеро Туманлы-Кёль осталось в нескольких километрах позади — там разбила лагерь дивизия «Эдельвейс». Передовой дозор егерей поднялся выше в горы и рассредоточился по краям лощины. После неожиданной вылазки русских генерал Ланц настоял на том, чтобы посланцы фюрера передвигались только в сопровождении взвода разведчиков.
На пороге хижины их встретил высокий седой старик, непохожий на местного жителя. У него были длинные серебряные волосы, падавшие на костистые плечи, и выцветшие от старости голубые глаза.
— Рад видеть вас, господа, — сказал он по-немецки, протягивая Раттенхуберу широкую, как лопата, ладонь. — Людвиг Йонс, колонист из Гнаденбурга. Прошу, заходите в дом. Я угощу вас сытным ужином.
Йонс происходил из семьи немецких колонистов, переселившихся на Кавказ в семидесятых годах прошлого века. Его отец был швабом, мать родилась в Швейцарии. Родители Людвига держали небольшую сыроварню, славившуюся на весь край и поставлявшую настоящий швейцарский сыр даже в дорогие рестораны Санкт-Петербурга.
— У нас было сорок две коровы, — вспоминал Йонс, накладывая в глубокие глиняные миски тушеную капусту с большими кусками мяса. Мясо, к сожалению, было все той же надоевшей Раттенхуберу бараниной, но в этой пародии на айсбан чудилось нечто трогательное. — Замечательные были, доложу вам, коровки! Породы красная немецкая, до тридцати литров молочка давали! Ну и сыр из этого молочка получался!
Он со вздохом выставил на стол соленую горскую брынзу.
— А это же разве сыр? Так, одно название…