Блокада. Знаменитый роман-эпопея в одном томе
Шрифт:
Пастухов, не выпуская из пальцев карандаша, старался разглядеть остановившегося в полумраке Звягинцева. Потом медленно встал, схватил палку и, опираясь на нее, сделал шаг навстречу.
— Звягинцев? Майор! Это ты или привидение?!
…Не меньше часа сидели они рядом на кровати, расспрашивая друг друга. За этот час перед Звягинцевым вновь пронеслось недавнее прошлое: Средняя Рогатка, Лужский рубеж, первый бой, ранение, страшное ожидание в лесу, по которому бродили немцы…
Звягинцев
— Ты что, майор? — спросил Пастухов.
— Вспомнил, как ты мне нотацию читал. Там, на Луге. Когда я на одного отступленца набросился. Помнишь? Я тогда сказал, что таким, как он, проходы в тыл надо минировать. Помнишь?
— Помню, — кивнул Пастухов.
— Это ведь километров за сто от Ленинграда было… Да нет, больше.
— Ну и что?
— А то, что теперь сидим мы в самом Ленинграде голодные и холодные, а немец — вот он, рядом.
— Ты это всерьез?
Звягинцев внимательно посмотрел в насторожившиеся глава Пастухова и поспешил успокоить его:
— Нет, друг мой, я хорошо понимаю — пережитое и выстраданное нами не прошло даром. И наша Луга, и твоя Невская Дубровка, и мой Волхов — все недаром. И хоть нет наших с тобой имен в сообщении о разгроме немцев под Москвой, а и к этому мы причастны. Но сколько еще километров гнать надо немцев!
— Ты как, до границы считаешь?
— А как же!
— Некоторые считают до своего дома. А если дома уже нет, то до знакомой с детства березки.
— А у тебя какой счет?
— До победы.
— До победы… — задумчиво повторил Звягинцев. — Фашистов крушить до победы — это бесспорно, тут и рассуждать не о чем. Но как ты себе представляешь нашу победу?
— Странный вопрос, — пожал плечами Пастухов. — Победа — это полный разгром фашизма. Осиновый кол в змеиное его гнездо.
— И то верно. Только не кажется ли тебе, комиссар, что сейчас победа у людей связывается не только с этим… общим? А и с чем-то другим, личным?
— Не понимаю.
— Ну как тебе это объяснить… Все, о чем человек мечтал и что разбила война, непременно вернется… или сбудется… Сбудется, точнее.
— Без победы не сбудется.
— Конечно же! Но сама победа при этом становится чем-то… личным, что ли. По крайней мере для меня так. И для тебя, уверен, и для Суровцева… Кстати, ты знаешь что-нибудь о Суровцеве?
— После ранения на «пятачке» не видел его.
— Эх ты, а еще комиссар! Суровцев после ранения в этом самом госпитале лежал.
— Быть того не может! — воскликнул Пастухов. — А сейчас где же он?
— А сейчас… — Звягинцев запнулся. Ему не хотелось говорить Пастухову о той страшной работе, на которую
— Да откуда ты все это знаешь?
— От Веры.
— Веры? — переспросил Пастухов. — Королевой, что ли? Так ты и ее знаешь? Погоди… Она тут как-то у меня отпрашивалась — знакомый, говорит, с фронта приехал… Уж не ты ли?
— Я, старший политрук, я.
— Погоди, — все так же ошеломленно продолжал Пастухов. — Помню, мы с тобой в лесу разговор вели о дочке комиссаровой, которая к немцам попала… Она?
— Она, Пастухов…
— Тогда последний вопрос: кто она тебе теперь? Ну… без особых подробностей… Жена?
Звягинцев молчал. Он понимал, что Пастухов не имеет в виду формальную, так сказать, сторону дела, а выясняет просто степень близости своего боевого друга и Веры. Что ответить ему? Рассказывать все слишком долго. Да и невозможно передать словами все, что связывало его с Верой. Особенно теперь…
Он будто со стороны услышал, как произнес:
— Жена.
Сказал так и понял, что должен немедленно оговориться, объяснить, что… имел в виду совсем другое. Но такое объяснение прозвучало бы теперь глупо.
Лишь произнеся слово «жена», Звягинцев осознал, в какое нелепое, двусмысленное положение поставил он Веру. Пастухов конечно же найдет случай потолковать с ней об этом. И Вере придется краснеть, отказываться. Звягинцев предстанет перед ней в жалкой роли хвастунишки…
И все-таки у него не хватило сил взять обратно слово, сорвавшееся с губ помимо воли.
— Вера сейчас здесь? — спросил Звягинцев.
Пастухов ответил не сразу.
— Так… — размышлял он вслух. — Теперь понимаю насчет личного. Подумал было — философом стал майор… А Вера здесь, иди. Наверху она, у себя. Плачет.
— Плачет? — с тревогой и недоумением спросил Звягинцев.
— Да, горе у нас тут, майор. Этой ночью начальник госпиталя умер. Осьминин фамилия.
«От чего?» — хотел спросить Звягинцев, но вовремя удержался: он уже достаточно долго пробыл в блокаде, ему не пристало задавать такие вопросы.
— Иди, иди к ней! — поторапливал Пастухов.
— Но… я не знаю, где ее найти, — растерянно сказал Звягинцев. — Я ведь никогда в этом здании не был.
— Ко мне дорогу нашел, а к ней и подавно отыщешь.
— Да я и к тебе-то случайно попал! Парень один в коридоре встретился. Без ноги, с костылями. Я его про Королеву спросил, а он огрызнулся и к тебе за разрешением послал.
— А-а, Сергушин!.. — поморщился Пастухов. — Тяжелый случай с этим парнем, еле выходили.