Блондинка с розой в сердце

Федин Андрей Анатольевич

Я отбросил битые карты на край стола.

— На мертвецов я реагирую спокойно. Сегодня в Ленинграде я думал не о том, что убил Рому Курочкина. Потому что в своём писательском воображении я убивал его много раз — в прошлой жизни, когда просматривал материалы о его преступлениях при работе над книгой. Тогда я проделывал это даже с удовольствием — сейчас я это просто… сделал. Хладнокровно, как ты сказала. Без особого удовольствия и без переживаний. Это было, всё равно, что почистить зубы или вынести мусор. Никакого ненужного стресса. Только мысли о том, что я сегодня спас десятки молодых женщин, которые в будущем стали бы жертвами

этого маньяка.

Я хмыкнул, походил бубновой восьмёркой.

Журналистка бросила поверх моей карты валета.

— В своём воображении я пережил многое из того, что в реальности пережили жертвы питерского Людоеда, пока писал «Человеческие кости в Неве». Это обязательная часть писательской работы. Читатель не поверит тебе, если ты скажешь ему неправду. Читатель чувствует ложь. Поэтому первым делом убеди себя, что тебе действительно больно. И лишь потом расскажи об этом в романе. Так, и только так. Не иначе. Тогда и читатель от твоих слов не отмахнётся. Он прочувствует твою боль и твой страх. Рассмеётся вместе с тобой, если тебе при написании текста было смешно. Я не смеялся, Саша, когда писал книгу о питерском Людоеде.

Я взял из колоды карту.

— Бито. Ходи.

— Десятка, — заявила Лебедева.

Я бросил рядом с её картой короля и сказал:

— Сегодня я не работал над книгой. А только выполнил те действия, которые проделал в своём воображении много раз, и которые вместе со мной совершил главный герой моего романа. Так что никакого шока не было. Как нет сейчас и чувства вины, если тебе это интересно. Лёгкая усталость и приятное чувство хорошо выполненного долга, как это бывает по завершении очередной книги. Я словно побывал в шкуре главного героя собственного романа. А он, как я теперь понял, походил на моего старшего брата. Димка никогда излишней сентиментальностью не страдал. Я теперь стараюсь быть, как он. Раз уж похожу на него теперь даже внешне.

— Твой брат не был женат? — спросила Александра.

Она подбросила короля — я отбился козырной десяткой.

— Не был, — сказал я. — Димка говорил, что его работа не для женатых мужчин. Он часто мотался по командировкам. Привозил оттуда подарки моей жене и дочери. Говорил, что только мы и есть его семья.

— А кем он работал?

— Димка окончил Высшую школу КГБ СССР.

— Коллега моего папы?

— Какое-то время Дима был его коллегой. Работал где-то в Смоленске. Чем именно он там занимался, я не знаю: Димка мне об этом не рассказывал. Но четыре года назад он вернулся в Нижнерыбинск. Сказал, что уволился.

— Что произошло?

Я пожал плечами.

— Понятия не имею. Но я обрадовался его возвращению. Оно случилось как нельзя кстати. В тот год умерла мама, а папа после её смерти слёг с инсультом. Димка ухаживал за отцом. Примерно раз в два-три месяца он ездил в эти свои командировки. Говорил, что нашёл интересную и непыльную работёнку.

— Какую?

Я развёл руками.

— Не знаю. Он о ней ничего не рассказывал. Но я уверен, что это была не бумажная работа. На такую бы Димка не согласился. После Димкиной смерти я никаких документов, связанных с его работой, в родительской квартире не обнаружил. Только тот тайник с оружием и с липовыми документами.

Я бросил на стол четыре туза.

— Ты проиграла.

Александра растерянно посмотрела на мои карты, потёрла мочку уха.

— Как так? — сказала она. — У меня же четыре козыря на

руках. Думала, что выиграю.

— Бывает, — заверил я. — Не расстраивайся.

Лебедева покачала головой, сверкнула глазами.

— Требую реванш, — заявила она. — Здесь и сейчас. Не хочу быть дурой.

Я усмехнулся и ответил:

— Как скажешь. Сейчас, так сейчас. Сдавай карты.

Александра смела карты в кучку, собрала их в колоду. Она в очередной раз огляделась по сторонам.

«Белый снег, серый лёд, — снова запели студенты, — на растрескавшейся земле…» Сидевшие напротив нас пассажиры завершили поедание варёных яиц и курицы, отправились за кипятком для чая. В окно светило солнце — оно словно подсвечивало приметную родинку над губой ленинградской журналистки.

Лебедева перетасовала колоду, склонилась над столом и спросила:

— Дмитрий, а кого ты убьёшь в Ларионовке?

Глава 8

Я не сразу ответил на вопрос Александры. Потому что рядом со мной в проходе остановились пассажиры, ходившие за кипятком для чая. Они позвякивали ложками в пустых кружках, недовольно кривили губы. Громогласно и возмущённо объявили, что титан рядом с купе проводницы ещё холодный. Наряженный в серо-белую майку-алкоголичку мужчина из соседнего купе рассерженно заявил, что пожалуется на проводницу начальнику поезда; но не встал с полки, вынул из сумки термос.

«…Война дело молодых, — пели студенты, — лекарство против морщин…» Александра прикоснулась к стоявшему у нас на столе термосу и спросила, не хочу ли я кофе. Добавила, что у неё в сумке лежит пакет с «домашним» печеньем. От кофе и печенья я не отказался. Лебедева отложила в сторону карточную колоду, отвинтила на термосе крышу, превратив её в стакан. Плеснула в неё тёмный ароматный напиток. Чем привлекла к нашему столу недовольные взгляды оставшихся без чая соседей.

В этой новой жизни я пил кофе впервые. В квартире брата я кофейные зёрна не обнаружил — лишь картонную пачку с надписью «Кофейный напиток 'Новость», где в столбце «рецептура» значилось, что в этой смеси содержалось лишь десять процентов кофе. Притом, что ячменя там было сорок процентов, цикория двадцать пять, ржи пятнадцать, а овса десять процентов. Я так и не понял, почему тот порошок назвали кофейным, а не ячменным или даже овсяным. Снять пробу с него я не отважился.

В напитке из термоса Александры я привкус злаков не почувствовал. А песочное печенье с кусочками грецких орехов оказалось превосходным — я попросил, чтобы журналистка передала от меня персональное «спасибо» её маме, которая это печенье испекла. Наши соседи ещё около минуты обсуждали те безобразия, которые творились в советских поездах. Но всё же успокоились, поддались нашему примеру: приступили к игре в карты, громко щёлкая при этом шелухой семян подсолнечника.

Александра снова склонилась в мою сторону и сказала:

— Дмитрий, так… к кому мы едем?

«…Красная, красная кровь, — хором распевали студенты, — через час уже просто земля…» В одном из первых купе вагона раздался жалобный детский плач — ему вторил женский голос, требовавший от плачущего ребёнка «заткнуться». Мимо меня торопливо прошагала провожаемая недовольными взглядами пассажиров хмурая проводница нашего вагона, задела мой локоть бедром. Невидимый с моего места мужчина лихо ударил по столу костяшкой домино и громогласно объявил: «Рыба!»