Блондинка с розой в сердце

Федин Андрей Анатольевич

Привычных по Нижнерыбинску лавок около подъездов я не заметил. Скамейки со спинками из тонких реек стояли в глубине двора в тени от густых крон лип и тополей. На них восседали женщины разных возрастов (одни покачивали детские коляски, другие опирались на деревянные трости). Их голоса временами перекрикивали и споры мужчин, и визги ребятни, и бренчание гитары подростков. Дамочки увлеклись беседой. Они активно жестикулировали, на меня внимания не обращали. Я прошёл по исчерченному трещинами асфальту, свернул к оклеенной бумагами с объявлениями

двери подъезда (вспомнил, что в Ленинграде его именовали «парадной»).

Поднялся по лестнице, вдавил пальцем слегка оплавленную кнопку лифта — та тут же засветилась. Я окинул взглядом украшенные надписями стены; убедился, что политика жильцов этого подъезда (парадной) заботила не в первую очередь: политических лозунгов на стенах не обнаружил. Но прочёл парочку матерных стишков, пока дожидался лифт. Узнал имена и фамилии нескольких самок собак, что проживали в этом доме. Заметил с десяток лаконичных трёхбуквенных сообщений. Сосчитал семь сгоревших спичек, свисавших с потолка, подобно сталактитам. Выведенная неровным детским почерком надпись меня заверила, что «Цой жив».

Дверь лифта резко распахнулась — в лицо мне дохнуло запахом мочи. Я невольно задержал дыхание, шагнул в лифт и нажал на расплавленные остатки кнопки восьмого этажа. Кабина вздрогнула и поползла вверх, жалуясь на свою нелёгкую жизнь тоскливым поскрипыванием. В щели за неплотно прикрытыми створками один за другим проплывали этажи. Я зажал подмышкой барсетку, надел кожаные перчатки. В очередной раз отметил, что Димка предпочитал удобные и недешёвые вещи — перчатки ему будто бы шили на заказ: они оказались мне точно по руке. Кабина замерла, двери распахнулись. На девятый этаж я поднялся по ступеням.

От лестницы я сразу свернул вправо, где находились тридцать пятая и тридцать шестая квартиры. На лестничной клетке девятого этажа я почувствовал запах хлорки, мочи и едва ощутимый запашок тухлых яиц (сероводорода). Невольно вспомнил годы своей молодости, когда работал в милиции. Тогда я вдоволь нанюхался подобных ароматов, когда выезжал на осмотр мест происшествия, где находили мертвецов. Подобные запахи, как объяснил мне старший коллега, один раз вдохнёшь — запомнишь на всю жизнь. Я подошёл к двери в квартиру Курочкина. Услышал музыку. В квартире звучала песня «Костёр» группы «Машина времени».

«…Раз ночь длинна, жгут едва-едва…» — звучал за дверью голос Андрея Макаревича. Я чуть присел, взглянул на замочную скважину. А похожий на рыбий глаз дверной глазок посмотрел на меня. Я подмигнул ему, расстегнул барсетку. Вынул две напоминавшие игрушечные клюшки отмычки. Похожими отмычками мы с Димкой развлекались в детстве. Орудовать ими нас научил ныне покойный сосед дядя Митя, много лет работавший слесарем и «отсидевший» четыре года за квартирные кражи. Я увидел вчера эти «клюшки» — сразу вспомнил, как мы с братом ставили рекорды по скоростному вскрытию замка родительской квартиры.

«…Этот чудак всё сделает не так…» — мысленно повторял я за Макаревичем. Сунул в

замочную скважину «клюшку», которая побольше. Другой, меньшего размера, поводил внутри замочной скважины, прощупал первый штифт. Первый штифт оказался «рабочим», и пружина — тоже «рабочая». Я сделал большей из отмычек небольшой «натяг» на замке, меньшей из «клюшек» вновь поводил внутри замка, отыскал стопорный штифт. Хмыкнул. Вспомнил, что в детстве я похожие замки вскрывал за сорок секунд. Но мой брат Димка неизменно опережал меня в этих соревнованиях: он тратил на те же действия хоть на одну-две секунды, но меньше.

Замок квартиры Курочкина словно обиделся на мою долгую возню — он громко щёлкнул. Обитая коричневым дерматином дверь слегка приоткрылась. Запах сероводорода стал отчётливее, а музыка громче. «…Ещё не всё дорешено, — пел Макаревич, — ещё не всё разрешено…» Я сунул отмычки в карман жилета, поправил на запястьях перчатки. Сообразил, что примерно так же проник в квартиру питерского Людоеда второстепенный герой моей книги «Человеческие кости в Неве». Живым этот персонаж оттуда не выбрался: маньяк пронзил его сердце похожим на пику заточенным металлическим прутом, которым книжный Людоед пытал своих жертв.

Я перебросил барсетку в левую руку, толкнул ею дверь. Вдохнул пропитанный трупным запахом воздух. Отметил, что сладковато-гнилостным тот ещё не стал. Это значило, что мёртвое тело лежало в квартире Курочкина примерно неделю, вряд ли больше. А причиной столь резкого запаха была ещё и жаркая погода, что воцарилась сейчас в непривычно солнечном Ленинграде. Я перешагнул порог, отыскал взглядом выключатель. Зажёг свет — под потолком вспыхнула украшенная грязным бежевым стеклянным плафоном лампа. Я прикрыл за собой дверь, запер её на замок. «…И Бог хранит меня…» — заверил голос Макаревича.

«Такое же зеркало, как в Димкиной квартире», — подумал я. Посмотрел на своё отражение, которое увидел в зеркале на стене. Димка в зеркале выглядел спокойным, сосредоточенным. Будто он собрался на самую обычную прогулку, или намеревался вынести мусор. Димка посмотрел мне в глаза, усмехнулся — я почувствовал, как дёрнулась моя щека. Краем глаза я заметил движение. Повернул голову и увидел замершего в конце узкого коридора черноволосого небритого молодого мужчину, знакомого мне по фотографиям в интернете. Вот таким же я его и описал в своём романе: невысоким, узкоплечим, неопрятным, с пугливо блестящими карими глазами.

Рома Курочкин шумно дышал, будто после долгого бега. Он смотрел на меня исподлобья, сжимал в правой руке молоток. Я отметил, что внешне мужчина не походил на хищника — он выглядел обычной «жертвой».

Подумал, что сейчас внешний вид Курочкина, вполне соответствовал моменту.

— Ты кто такой? — спросил Роман.

Он сделал полшага назад, шаркнул по линолеуму подошвами потёртых домашних тапок. Его растянутые в коленях трикотажные штаны приспустились, демонстрируя мне резинки красных трусов.