Блондинка в озере. Сестричка. Долгое прощание. Обратный ход
Шрифт:
Прекрасно. А что же сделала его жена? Останавливать его или уговаривать было бесполезно, а, может быть, и страшно. Значит, надо звать кого-то на помощь. Слуг в доме не было. Значит, надо звонить по телефону. И кому она позвонила. Милому доктору Лорингу? Я почему-то решил, что она его вызвала уже после моего приезда. Но она не сказала когда.
С этого момента начиналось что-то непонятное. Понятно было бы, если бы она пошла искать мужа, нашла и убедилась, что ничего страшного нет. Ничего не случится, если человек полежит на земле в теплый летний вечер. Поднять его она не могла. Тут я-то еле справился. Но странно, что она стояла на пороге, курила и весьма смутно представляла, куда он делся. Или не так уж странно? Я не знал, как она с ним намучилась, чего от него можно ожидать в таком состоянии, сильно ли она его боялась. «С меня хватит, — сказала она, когда я приехал. — Идите ищите его сами». Потом вошла в дом и свалилась в обморок.
Все это выглядело подозрительно, но делать было нечего. Приходилось допустить, что, если такое случалось часто, она, зная, что ей с ним не совладать, пускала все на самотек. Пусть себе валяется, пока кто-нибудь
И все же что-то меня беспокоило. В том числе и то, что она, не говоря худого слова, ушла к себе, пока мы с Кэнди перетаскивали его наверх. Она ведь сказала, что любит мужа. Они женаты пять лет, в трезвом виде он очень хороший — это ее собственные слова. В пьяном виде — дело другое, тут приходится держаться подальше, потому что он опасен. Ладно, забудем об этом.
И все-таки это меня беспокоило. Если она так уж испугалась, то не стояла бы на пороге с сигаретой. Если испытывала только горечь и отвращение, то не упала бы в обморок.
Что-то за этим скрывалось. Может быть, другая женщина? Тогда она узнала об этом совсем недавно. Линда Лоринг? Возможно. Доктор Лоринг этого не исключал и объявил об этом на весь свет.
Я решил об этом больше не думать и снял футляр с машинки. На ней действительно лежало несколько листков желтой бумаги с напечатанным текстом, которые я должен был уничтожить, чтобы не увидела Эйлин. Я отнес их на диван и решил, что могу себе позволить сопровождать чтение выпивкой. К кабинету примыкала маленькая ванная. Я сполоснул высокий стакан, налил в него огненной воды и уселся читать. Понаписано там было черт знает что. А именно:
Глава 28
«Полнолуние было четыре дня назад, на стене квадрат лунного света, он смотрит на меня, словно подслеповатый мутный глаз, око стены. Шутка.
Чертовски глупое сравнение. Писатели. Все-то у них похоже на что-то другое.
Голова у меня легкая, как взбитые сливки, только вкус другой. Опять сравнение. Блевать хочется от одной мысли о своем чертовом ремесле. И вообще хочется блевать. Наверно, это желание сбудется. Не торопите меня. Дайте время. В солнечном сплетении все ползают, и ползают, и ползают червяки. Надо бы пойти лечь, но там, под кроватью, темный зверь, он будет шурша ползать кругами, выгибаться и стукаться об кровать, и тогда я заору, но этого не услышит никто, кроме меня самого. Вопль во сне, вопль в кошмаре. Бояться нечего, я не боюсь, потому что бояться нечего, но все равно, однажды я лежал вот так в постели, а темный зверь выделывал свои штуки, стукаясь снизу об кровать, и у меня наступил оргазм. Это было противнее всех тех гнусностей, что я совершал.
Я грязный. Мне нужно побриться. Руки трясутся. Я потею. Чувствую, что мерзко пахну. Рубашка под мышками мокрая, и на груди и на спине тоже. Рукава в складках на локтях влажные. Стакан на столе пуст. Теперь, чтобы его налить, нужны обе руки. Может, сумею глотнуть прямо из бутылки. Вкус у этой дряни тошнотворный. И ничего это не даст. Все равно не смогу даже заснуть, и весь мир будет стонать от жуткой пытки истерзанных нервов. Неплохая выпивка, а, Уэйд? Давай еще.
Первые два-три дня еще ничего, зато потом наоборот. Мучаешься, делаешь глоток, и ненадолго становится лучше, но цена все растет и растет, а получаешь за нее все меньше и меньше, и потом всегда приходит момент, когда остается одна тошнота. Тогда ты звонишь Верингеру. Ну, Верингер, вот и я.
Нет больше Верингера. Он уехал на Кубу или умер. Педик его убил. Бедный старина Верингер, что за судьба, умереть в постели с педиком, да еще с таким. Ладно, вставай. Поехали туда, где мы никогда не были, а если и побываем, то никогда не вернемся. Есть в этой фразе какой-нибудь смысл? Нет.
О’кей, я за нее денег не прошу. Здесь короткая пауза для длинной рекламы.
Итак, получилось. Встал. Ну и молодец. Подошел к дивану, и вот стою на коленях, опустив на него руки, а лицом уткнувшись в них, и плачу. Потом я молился и презирал себя за то, что молюсь. Пьяница третьей степени, презирающий сам себя. Чему ты молишься, болван? Когда молится здоровый, значит, верит. Когда больной, он просто напуган. На хрен молитву. Это мир сделал ты, ты один, а если тебе немножко помогли, то и это твоих рук дело.
Хватит молиться, кретин. Вставай и пей. Ни на что другое времени уже нет.
Взял все-таки. Обеими руками. И в стакан налил. Не пролил почти ни капли. Теперь только бы проглотить, чтобы не вырвало. Лучше разбавить водой.
Теперь потихоньку поднимай. Осторожно, не сразу. Тепло как. Жарко. Если бы только не потеть. Стакан пустой. Снова стоит на столе.
Луна подернулась дымкой, но я все-таки поставил стакан, осторожно, осторожно, словно ветку розы в высокую вазу. Розы кивают головами в росе.
Может быть, я роза. Ну и росы на мне, братцы! Теперь пора наверх. Может, принять неразбавленного на дорогу? Нет? Ну, как скажешь. Взять с собой.
Чтобы было на что надеяться, если доберусь. За восхождение по лестнице положена премия. Дань уважения мне от меня. Я так красиво себя люблю, и что самое приятное — у меня нет соперников.
Через два интервала. Был там, спустился обратно. Не нравится мне наверху. У меня от высоты сердцебиение. Но все же стучу по клавишам машинки.
Какой же фокусник это подсознание. Если бы только оно работало по расписанию. Наверху тоже был лунный свет. Возможно, та же самая луна.
Однообразная какая. Приходит и уходит, как молочник, и лунное молоко всегда одинаковое. Лунное молоко всегда — стоп, приятель. Что-то у тебя заело.
Сейчас не время влезать в описания луны. Тебя самого описать — хватит на всю проклятую долину.
Она спала на боку, беззвучно. Поджав колени. Слишком тихо спит, подумал я. Во сне всегда издаешь какие-то звуки. Может, не спит, только старается уснуть. Подойти бы поближе, я бы понял. Но мог упасть. У нее открылся один глаз — или мне показалось?
Паршивец ты, Уэйд. Три прилагательных, паршивый ты писатель. Неужели, паршивец, не способен выдать поток сознания без трех прилагательных, черт бы тебя побрал? Я снова спустился, держась за перила. Внутренности подпрыгивали на каждом шагу, я успокаивал их обещаниями. Добрался до первого этажа, потом до кабинета, потом до дивана, и подождал, когда успокоилось сердце. Бутылка тут как тут. У Уэйда бутылка всегда под рукой. Никто ее не прячет, не запирает. Никто не говорит: «Может быть, хватит, дорогой? Тебе будет плохо, дорогой». Никто так не говорит. Просто спит на боку, нежно, как розы.
Я даю Кэнди слишком много денег. Ошибка. Надо было начать с орешков и постепенно дойти до банана. Потом несколько монеток, потихоньку, полегоньку, чтобы все время ждал еще. А если кинуть сразу большой кусок, он привыкает. В Мексике можно месяц прожить, купаясь в роскоши и пороке, на то, что здесь тратишь в один день. А что бывает, когда он привыкает? Ему начинает вечно не хватать, и он все время ждет еще. Может, это ничего. А может, надо было убить эту глазастую сволочь. Из-за меня уже умер хороший человек, чем он хуже таракана в белой куртке?
Забыть Кэнди. Притупить иголку всегда легко. Того, другого, я не забуду никогда. Это выжжено на моей печени зеленым пламенем.
Пора звонить. Теряю контроль. Они прыгают, прыгают. Надо скорей кого-нибудь позвать, пока эти розовые не заползали у меня по лицу. Скорей позвать, позвать, позвать. Вызвать Сью из Сиу-Сити. Алло, барышня, дайте междугородную. Алло, междугородняя, дайте Сью из Сиу-Сити. Ее номер? Нет номера, только имя. Поищите, она гуляет по 20-й улице, на теневой стороне под высокими хлебными деревьями с торчащими колосьями… Ладно, междугородная, ладно. Отменяем всю программу, только хочу вам сказать, вернее, спросить: «Кто будет платить за все шикарные приемы, которые Гиффорд закатывает в Лондоне, если вы отмените мой заказ? Да, вы отмените мой заказ? Да, вы считаете, что с работы вас не выгонят. Вы считаете. Дайте-ка поговорю прямо с Гиффордом. Соедините меня. Камердинер как раз принес ему чай. Если он не может говорить, пошлем кого-нибудь, кто может. Зачем же я все это написал? Что я пытался выбросить из головы? Позвонить, надо позвонить сейчас же. Очень плохо, очень, очень…».
Вот и все. Я сложил листки вчетверо и спрятал их во внутренний карман, за блокнот. Подошел к стеклянным дверям, распахнул их и вышел на террасу.
Лунный свет был для меня слегка подпорчен. Но в Беспечной Долине стояло лето, а лето до конца не испортишь. Я смотрел на неподвижное бесцветное озеро, думая и прикидывая. Затем я услышал выстрел.
Глава 29
Теперь свет падал на галерею из двух дверей — Эйлин и его. Ее спальня была пуста. Из другой двери доносились звуки борьбы, я одним прыжком очутился на пороге и увидел, что она перегнулась через кровать и борется с ним. В воздухе мелькнул черный блестящий револьвер, его держали две руки, большая мужская и маленькая женская, но и та, и другая — не за рукоятку.
Роджер сидел в постели и отталкивал Эйлин. На ней был светло-голубой халат, простеганный ромбиком, волосы разметались по лицу. Ухватившись обеими руками за револьвер, она резко выдернула его у Роджера. Я удивился, что у нее хватило на это силы, хотя он и был одурманен. Он упал на подушку, выпучив глаза и задыхаясь, а она отступила на шаг и налетела на меня.
Она стояла, прислонившись ко мне, и крепко прижимала револьвер к груди обеими руками. Ее сотрясали рыдания. Я потянулся за револьвером.
Она резко развернулась, словно только сейчас поняла, что это я. Глаза у нее широко раскрылись, она обмякла и выпустила револьвер. Это было тяжелое неуклюжее оружие, марки «Уэбли», без бойка. Дуло было еще теплое.
Поддерживая ее одной рукой, я сунул револьвер в карман и взглянул на Уэйда поверх ее головы. Никто не произнес пока ни слова.
Потом он открыл глаза, и на губах у него проступила знакомая усталая улыбка.
— Ничего страшного, — пробормотал он. — Просто случайный выстрел в потолок.
Я почувствовал, как она напряглась. Потом отстранилась от меня. Глаза у нее были ясные и внимательные. Я ее не удерживал.
— Роджер, — произнесла она вымученным шепотом, — неужели дошло до этого?
Он тупо уставился перед собой, облизал губы и ничего не ответил. Она подошла к туалетному столику, оперлась на него. Механически подняв руку, откинула волосы с лица. По всему ее телу пробежала дрожь.
— Роджер, — снова прошептала она, качая головой, — бедный Роджер. Бедный, несчастный Роджер. — Он перевел взгляд на потолок.
— Мне приснился кошмар, — медленно сказал он. — Над кроватью стоял человек с ножом. Кто — не знаю. Чуть-чуть похож на Кэнди. Это же не мог быть Кэнди.
— Конечно, не мог, дорогой, — тихо сказала она. Отойдя от туалетного столика, она присела на край кровати. Протянула руку и стала гладить ему лоб. — Кэнди давно пошел спать. И откуда у него нож?
— Он мексиканец. У них у всех ножи, — сказал Роджер тем же чужим, безликим голосом. — Они любят ножи. А меня он не любит.
— Вас никто не любит, — грубо вмешался я. Она быстро обернулась.
— Не надо, пожалуйста, не надо так. Он не знал. Ему приснилось.
— Где был револьвер? — проворчал я, наблюдая за ней и не обращая на него никакого внимания.
— Ночной столик. В ящике. — Он повернул голову и встретился со мной глазами.
В ящике не было револьвера, и он знал что мне это известно. Там были таблетки, всякая мелочь, но револьвера не было.
— Или под подушкой, — добавил он. — У меня все путается. Я выстрелил один раз, — он с трудом поднял руку и указал, — вон туда.