Блю из Уайт-сити

Лотт Тим

И протягиваю ей клочок материи как флаг капитулирующего войска. Она поворачивает голову и внимательно смотрит на материю, будто пытаясь прочесть послание, зашифрованное в переплетении нитей.

— Хорошо. — Голос твердый, уверенный. — Может, кто-то пытается тебе что-то сказать.

Я задираю голову и закатываю глаза. И тут же понимаю, что выглядит это фальшиво, я видел однажды по телевизору, как нечто подобное делал какой-то тип. Оставив эту затею, опускаю голову так, чтобы увидеть, который час. На часах 9.45. У меня есть еще минут пятнадцать.

Я

подхожу к тому месту, где она сидит, слегка согнувшись над обеденным столом. Обнимаю ее за плечи и тихонько сжимаю. Опять не то. Она не двигается, только чуть напрягается. Я убираю руку, чувствуя свою полную беспомощность. Тут она оживает, поворачивается ко мне. Крепко сжатые губы побелели.

— Ведь они тебе даже не больно-то нравятся. Судя хотя бы по тому, как ты о них отзываешься. Ты только и делаешь, что критикуешь их.

— Это не так.

— Ты сказал, что Тони… — Она подвигала челюстями, будто обкатывая слово, прежде чем его выплюнуть. А потом выпалила на одном дыхании, как бы желая поскорее от него избавиться: — Козелебаный. Ты так и сказал.

Вероника практически не употребляет крепких выражений. Она говорит чудак вместо мудак, фигня вместо хуйня. Значит, сейчас она рассердилась не на шутку. Я слегка шокирован, но в глубине души испытываю удовлетворение. Это даже возбуждает. То, как она растягивает губы и прижимает кончик языка к верхним зубам, произнося «н».

— Я сказал, что он вел себя как козел ебаный. Тогда, с Оливером Кроули. И с этим трудно не согласиться. Но до этого я говорил, что он мне нравится. Я сказал: «Тони — потрясающий парень, хотя иногда и ведет себя как козел ебаный». Но это же не означает, что он козел ебаный, так сказать, постоянно. А про Ноджа и Колина я вообще ничего не говорил.

— Говорил. Ты говорил, что они утомляют.

Я пытаюсь вспомнить, было ли такое, но в памяти ничего не всплывает. Приходится импровизировать.

— Я лишь упомянул, что им самим иногда кажется, будто их общество утомляет. Иногда, очень редко. И это не значит, что они мне не нравятся. Во всяком случае, я ничего такого не говорил, что не мог бы повторить при них.

Это неправда, и легкое дрожание голоса выдает меня. Но Вероника не слушает. Она начинает задавать свой вопрос, даже не дождавшись конца моей фразы. Ее голос пузырится, как краска под паяльной лампой.

— Фрэнки, ты знаешь, что бывшие алкоголики становятся самыми праведными трезвенниками? Отрекаясь от своих слов, можно зайти очень далеко.

— А? Да. Насколько я понимаю — поправь меня, если я ошибаюсь, — отрекаться от своих слов, значит, говорить что-то, с чем ты не согласна. Когда же я говорю то, с чем ты согласна, это называется правильным взглядом на вещи. Не так ли?

Вероника не обращает внимания на мой сарказм. Я даже не уверен, что она его заметила. Она просто продолжает развивать свою мысль.

— Почему они так важны для тебя? Ты с ними видишься

чаще, чем со мной. И почему ты почти никогда не берешь меня на ваши встречи? Ты их стесняешься? Или ты меня стесняешься?

Я сижу рядом с ней за столом. Я не могу ответить на ее вопрос. Как ни парадоксально, и то, и другое — правда. Я склоняю голову на руки и надавливаю пальцами на лоб, натягивая кожу. По бледно-розовому следу на лбу можно безошибочно определить, что я чем-то расстроен.

— Никого я не стесняюсь. Они мои друзья. Мои лучшие друзья. Мы знаем друг друга сто лет. Но, понимаешь, отношение к человеку не бывает всегда одинаковым. И это нормально.

Я говорю на слегка повышенных тонах, подчеркивая, что в данный конкретный момент мне не слишком нравится сама Вероника, но намек достаточно тонкий, чтобы при необходимости можно было легко отпереться. Тру лоб. Глаза, до этого закрытые, открываются. Через щелку между ладонями вижу, как Вероника надавливает пальцем на прорвавший упаковку шип. Появляется кровь.

— Я пытался тебе объяснить. У нас существует… как бы это сказать? Традиция. Нет, это не просто традиция, это уговор.

— И никто никогда его не нарушал.

Она произносит это с легкой издевкой в голосе, покачивая головой из стороны в сторону.

— Именно. Никто из нас никогда его не нарушал. Однажды Тони даже специально вернулся из Франции ради этого дня. В другой раз Колин сломал лодыжку и пришел на костылях. Мы планируем свои отпуска так, чтобы они не попадали на этот день. А в нынешнем году это особенно важно, потому что… я не хотел тебе говорить, это секрет, и он касается Тони. — Я закрываю глаза и замолкаю на время: меня самого шокирует то, что я собираюсь произнести. — У Тони обнаружили какую-то болезнь крови.

От масштаба и неправдоподобности этой лжи у меня перехватило дыхание. Вероника не купилась ни на секунду, даже в первый момент: она повернулась, пристально посмотрела на меня, по лицу было видно, что она совсем мне не верит.

— Полная чушь.

— Это правда! Он может умереть. То есть окончательный диагноз еще не поставили. Нужны дополнительные анализы. Возможно — такая вероятность есть, — что все обойдется. А если нет? Как я смогу с этим жить? И потом, меня поражает твое отношение. Мой друг, может быть, умирает, а ты думаешь только о том…

— Фрэнки, перестань. Перестань, пожалуйста.

— Нет, не перестану. Ты ведешь себя жестоко и недостойно. — Откуда-то возникает возвышенный пафос оратора, меня окутывают все новые слои лжи. — И дело тут не во мне. Дело в Тони. Вопрос бы вообще не стоял, если бы дело было во мне. Я бы с удовольствием провел день с тобой. Ты для меня важнее, тут не может быть никаких сомнений. Я бы и в голову не брал это четырнадцатое августа. Но для Тони это очень важно, понимаешь?

— Фрэнки, ты такой лгун, такой лгун, такой ЛГУН.