Боевой 19-й
Шрифт:
Устин молчал, склонив голову. Паршин тотчас же вспомнил о Наде.
— Но она жива, здорова, — продолжал Зиновей. — И ты знаешь, секретарь в сельском совете, а председателем. .. Помнишь Семена, что в Тамбове дрался и три раза раненый был? Без руки домой пришел, и вот ноне председателем.
— Вот что дельно, то дельно, — обрадовался Устин.
И все трое пошли в город.
Воскресенье. Ярко светило весеннее солнце. Журчали сверкающие
В этот день было особенно весело и празднично. На вокзале гремел, духовой оркестр. На первом пути, украшенный хвоей и красными полотнищами с лозунгами, стоял эшелон.
С прощальными и напутственными речами выступили командир и комиссар. Демобилизованные, провожающие красноармейцы и рабочие кричали «ура».
Особенно торжественной была минута отправления поезда. От оркестра отделился трубач. Он вышел к середине эшелона и проиграл сбор. Знакомый клич военной трубы звучал необыкновенно взволнованно. Он как бы напоминал воинам об их пройденном пути.
Тронулся поезд, грохнул оркестр, и опять оглушительные крики «ура» взмыли над необозримой, волнующейся массой людей. Все быстрее и быстрее бежал эшелон.
Демобилизованные бойцы махали из вагонов фуражками. Приложив к козырьку руку, Паршин стоял так до тех пор, пока не скрылся последний вагон. Стух колес замер вдали. Что-то оторвалось от сердца Паршина, и он опустил руку. А люди стояли и продолжали махать руками: «Прощайте, прощайте, дорогие товарищи!»
VII
Нет, не так возвращался Устин в роДное село, как тогда, после мировой войны. Не заснеженные поля в глухую зимнюю ночь встречали его и не со стонущим сердцем возвращался он. Нет. Теперь было другое время. Иные мысли теснились в его голове.
Перед ним широкая, свободная земля. Сколько крови пролито за ее освобождение — не измеришь. Но как построить на ней новую жизнь? С чего и как начинать?
Там, далеко, за синеющей далью, за горизонтом, где-то в степи, крепко вцепилось в землю его село. Туда он возвращался не батраком, а хозяином.
Не раз в пути, вспоминая свой разговор с Паршиным о новой жизни, он почти дословно передавал его Зиновею. Тот внимательно слушал, потирая пальцами наморщенный лоб, соглашался.
— Нутром и я чувствую и вроде вижу эту самую новую жизнь, — говорил Зиновей. — Но как тут рассудить? Вот доберемся мы до двора, встретимся с мужиками, с бабами, и все это понятно. Потом поедем в поле. Большое оно, широкое, все наше. А чего делать с ним? Тут ведь сила надобна. Большая сила. Ты грамотнее меня, может, тебе и виднее. Тут, вишь, надо... — Зиновей
В полуденный час, когда солнце нагрело разомлевшую степную землю, эшелон остановился на полустанке, чтобы сошли на нем два солдата. Провожали их прощальными криками и лихими переборами гармоники.
Друзья шли не торопясь. Идут, идут да остановятся. Оглядятся, как бы измеряя глазом — сколько еа земли-то, и снова идут.
В каком-то чудесном приливе чувств взмахнул Зиновей мешком и крикнул что есть мочи в степь:
— Э-э-эй! Открывай ворота!
Глядя на Зиновея, смеялся Устин и тоже кричал:
— Ого-го-го! Встречайте гостей!
И того и другого подмывало кувыркнуться через голову, побежать взапуски, и чем ближе село, тем сильнее стучало сердце.
— Что это мы с тобой расшалились, ровно маленькие? — нахмурился Зиновей и умолк. Строгая озабоченность легла на его лицо.
— Что там делает моя Настюха с ребятишками, а?
Оставил я их в большой нужде... мыкают, поди, горе...
— Да не думай ты об том! — с досадой махнул рукой Устин. — Придем — увидим.
Почерневшие поля, ракиты вдоль дороги, шумящий вешними водами овраг, машущая крыльями на косогоре мельница — знакомый и милый мир распахнулся, окружил и полонил их.
Устин вдруг замедлил шаг, остановился и сокрушенно покрутил толовой.
— Ты идешь домой, Зиновей. А куда вот я иду? К кому? Кто меня встретит, кто поджидает?
Зиновей вместо ответа так же, как до этого Устин, махнул рукой. Зиновей жалел, что сбился с веселого тона, и злился, что не м$жет настроить себя и Устина на прежний, хороший лад.
Некоторое время шли молча, посасывая цыгарки.
— Ко мне пойдешь, понял? — начал Зиновей и от неожиданности вздрогнул.
— Ату! — вдруг крикнул Устин и швырнул что есть силы фуражку.
Прижав к спине уши, делая огромные прыжки, улепетывал заяц.
— Видал? Во пошел, во чесанул! — кричал возбужденный Устин, поднимая фуражку. — Ну, чуть-чуть я было не сшиб его.
Зиновей с сожалением покачал головой:
— Повезло косому. Не на охотника напал, а то жариться бы ему сегодня в печи.
И вновь завязался разговор. Устин пересказывал старую русскую побасенку о мужике, увидавшем зайца и размечтавшемся, и оба смеялись.
— А вот и наша дума, — остановился Зиновей. — Ажно сердце скребет.