Боевой 19-й
Шрифт:
— Да, очень рад, — машинально произнес Паршин. — А что же Надя? Для меня эта весть тяжела. Очень тяжела, — сказал он, не выпуская руку Фени и глядя ей в глаза. — Простите, вы не знаете...
— О, знаю, — перебила она. — Я все знаю о ней, — показала она на альбом.
— Как же это случилось? Вы расскажете мне?
— Да, конечно, — ответила Феня.
Паршин придвинулся к Фене, приготавливаясь слушать. Да, теперь он хорошо припомнил Феню и те обстоятельства, при которых им приходилось встречаться. Тогда она была худенькой и немного
— Вы простите меня, — рассказывала Феня, — это так свежо в моей памяти, что я не могу говорить спокойно.
Голос ее дрожал. Она то и дело прикладывала к глазам платок и, прерывая свое скорбное повествование, выбегала на кухню.
— Ее замучили. Врач сообщил нам, что израненную Надю принес в госпиталь какой-то офицер, назвавшийся сотником Быльниковым. Надю искали, но врач снабдил ее чужими документами, оберегал и делал все возможное, чтобы вылечить. Она была страшно истерзана. К ее физическим страданиям прибавилась тяжелая душевная травма. Через десять дней Тамбов освободили, и мы пришли к Наде, но она уже никого не узнавала... Надю Болдину похоронили мы, ее товарищи и друзья.
Феня замолчала и, склонив голову, стала вычерчивать вилкой на клеенке узор.
Тягостное молчание прервал Чернов, наливая рюмки.
— Много мы потеряли славных товарищей. Дорогой ценой... Да что там говорить. Давайте лучше выпьем за девушек, за русских женщин, которые стояли рядом с нами в великой борьбе, за русских женщин, о которых так правдиво и проникновенно сказано: «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет». А Надя Болдина была именно такой. Да ты, Петр, сам знал ее. Ну расскажи и ты нам, где носила тебя судьба.
Весь находясь под впечатлением Фениного рассказа, Паршин коротко сообщил о себе.
.. .По дороге в часть он старался не думать о Наде Болдиной, о ее тягостной судьбе.
Около штаба Паршин встретил адъютанта полка, который сообйцил, что получен приказ о демобилизации старослужащих.
— Надо подготовиться к достойным проводам, — закончил он.
— Да-да, — согласился Паршин. — Ведь некоторые из них не были дома по семь и даже по восемь лет.
Он прибавил шагу. Эта новость ободрила его. Он решил пойти тотчас же в эскадрон и порадовать Устина и Зиновея.
— Смирно! — скомандовал Устин, завидев командира, и быстро подошел к нему.
— Вольно, товарищи! —- крикнул Паршин.
Его сейчас же обступили красноармейцы.
— Товарищ командир, правда говорят, будто бы демобилизация будет?
— Верно, товарищи. Завтра утром вам зачитают, приказ,
На поверке очень бойко прошла перекличка, и бойцы с особенным подъемом пели «Интернационал».
Многие в эту ночь не спали. Волновали думы о доме, о женах и ребятишках, о разлуке с боевыми товарищами и о/скором свидании с родными.
Утром после поверки только и было разговора, что о бессрочном отпуске старших возрастов. Ожидавшие увольнения собирались группами, толковали о пути, подбирали "спутников. Радовались и те, кто еще оставался в армии.
—
Красноармейцы понимали, что дела в стране обстоят хорошо, если многих увольняют в бессрочный отпуск.
— Сколь не был дома? — спрашивали у Решетова.
— Восемь годков.
— Ох, мать честная! — удивлялись товарищи и смотрели на него с уважением.
— Немалый срок. Дома, поди, и не узнают.
— Эх, братцы, сердце щемит, — отвечал Реше-тов. — Ведь восемь лет. Это только легко сказать. Чего дома-то найду. У меня двухлеток парнишка оставался, а теперь ему, должно, десять. Ни он меня, ни я его не признаю. А как же до работы руки истосковались. Кажись, зацепил бы борону да скрозь всю пашню грудью проволок. Вот уж сейчас сердце неспокойное, а как буду подходить ко двору... эх, и встрепыхнется. А я вот чего сделаю. Приду вечером, в темноте, да погляжу в окошко. Осмотрюсь, значит, как чего, а потом в хату... А может, и не так, а по-иному как.
Устин и Зииовей тоже готовились в путь. Паршин подсел к Зиновею на койку.
— Как-то тяжко сердцу, — заговорил Зиновей. — Рвется оно на два куска. Один требует ко двору, другой держит тут. Ведь вот какое дело-то, Петр Егорович.
— Тяжело расстаться?
— А как бы ты думал, Петр Егорович? Тут самая главная жизнь была. Тут она решалась. Языком-то всего не расскажешь. Вот оно, — постучал он по груди своей широкой пятерней.
— Громадное дело дружба, — подтвердил Устин.— Дома мы с Зиновеем, поди, так бы не сдружились. Там ведь бабы, ребятишки, двор и каждому свое. Располземся по деревне кто куда, а тут всю жизнь на двоих делим, друг друга бережем, рядом спим, из одного котелка щи хлебаем. Эх, Петр Егорович, вот ты наш командир, — Устин встал и подсел к Паршину. — Давеча мы с Зиновеем толковали о тебе. Жалко нам с тобой расставаться. Родной ты нам стал.
— Иди сюда поближе, — попросил Паршин. Теперь он сидел посредине, обняв друзей за плечи. — Сила наша — в дружбе нашей. Почему победила Красная Армия? А вот этой силой сплоченности, когда чувствуешь плечо друга, товарища. Мы жили одними интересами и во имя этих больших, общих для всей страны интересов бились не на жизнь, а на смерть. Слов нет, и я буду по вас тосковать. Но это пройдет. Много горя позади, много радости впереди. Я хочу узнать, как вас встретят дома. Я надеюсь, что вы не забудете нашу дружбу и будете писать мне. И, может быть, когда-нибудь я и заеду к вам.
— Пётр Егорович, как брата, как отца будем ждать всей семьей, всем селом. Ну, да что говорить, — проговорил Зииовей.
— Ну, а пйсьма из дому получаете? Что пишут?
— Живы, здоровы, а чего же более, — ответил Зи-новей. ,,
— А ты, Устин? Помнишь, сидели мы в Воронеже в саду и ты. говорил о ней...
Устин вздохнул и покачал головой.
— Писала моя Настюха, — ответил за него Зино-вей, — ну, -знаешь, как все бабы — вроде как бы все ясно, а непонятно. Стряслось что-то с Натахой. Казаки ее в оборот брали, таскали, мучили.