Боевой 19-й
Шрифт:
Вон левофланговый конопатый казак с маленькой, точно наклеенной, черной бородкой натягивает повод. Конь, вздыбясь, задирает морду, скалит белые плашки крупных зубов и, кося глазами, пятясь, становится в свой ряд. Казак склонил голову и долго так едет.
В середине рядов мелькает чье-то бледное лицо с острым голым подбородком. Этот — совсем мальчишка. Он вертится в седле и не то пугливо, не то удивленно смотрит по сторонам.
Впереди кареглазый казак с вьющейся чуприной.
Он то и дело облизывает губы, сплевывает. Гнедая кобылка идет под ним спокойно,
«Как все это однообразно, серо...» О чем думает каждый из них? О набеге ли, который обещает богатую добычу? О защите ли Донского края от большевиков? Да и подлинно ли о защите? Или в самом деле о далеком походе на Москву?
Ни конопатый казак с черной бородкой, ни мальчишка с пугливо-беспокойным лицом, ни всадник с хитроватыми глазами не расскажут ему о своих сокровенных помыслах.
— Да-а, силища, господин сотник, — вдруг проговорил Назаров, поглаживая изуродованную, щеку. — Весь Дон течет.
Быльников вздохнул:
— Тяжело Дону вспять потечь.
— Я не, понял вас, господин сотник.
— Не поняли? .. Течет Дон от Иван-озера до Азовского, до самого моря... — проговорил Быльников, глядя задумчиво вдаль, и, резко повернувшись к Назарову, почти злобно спросил: — А вы куда течете,, хорунжий?
Назаров смутился.
— Я не понимаю вас, господин сотник.
— Я говорю о походе... Закурите ростовских, пока до Москвы... — и сотник протянул все тот же деревянный портсигар с дешевыми папиросами.
— Благодарю, я не курю.
— Дешевые?
— Нет, вообще...
— Ах, да... Видите ли, корпус — это совсем немного, хорунжий, для разгневанной России. Десять тысяч против трех миллионов... Вы понимаете, конечно, что... Да знают ли казаки цели, настоящие цели и задачи похода?
— Будьте покойны, господин сотник, Им не впервой. ..
— На Дон бежать?
— Нет, нет. Они хорошо усвоили задачи и цели похода.
— А вы помните измены вешенцев казачьему делу, атаману Краснову? То они домоседы, сами по себе, шкурники, то — за красные банды.
— Это было. Теперь лед на Дону пробит, Дон бурлит. ..
— Мутный, как полая вода, сейчас Дон... Стоим мы у этого мутного потока и хотим разгадать, что же скрывается в нем. Черпаем руками воду, а она .уходит сквозь пальцы; и на них нич'его нет, мокрые пальцы и ниче-го.
— Нет — в крови пальцы, в казачьей крови, большевики изранили... — сдавленным голосом просипел Назаров.
Рот его перекосился, лицо стало красным.
Быльников отвернулся, скрипнув портсигаром.
Несколько голосов сзади тихо и тягуче пели:
В Та-гаан-роге, в Та-гаан-роге,
В Таганроге со-случилася беда —
Та-ам
Там убили моло-о-дого казака.
«Да, этот хорунжий переполнен чувством ненависти к большевикам и глубоко верит в успех, — подумал Быльников и болезненно» сморщился. — Москва — это, конечно, ерунда. Ну, а что же? Что же дальше? ..»
И ему снова припомнился тот же долговязый англичанин, приезжавший в штаб к Мамонтову, » разговоры между офицерами. Многие из них, как и хорунжий Назаров, верили в могущество этих, всюду проникающих англичан... А когда у Быльникова спросили, как он смотрит на обещанную помощь, он, думая совершенно о другом, рассеянно ответил:
— Какую помощь?
— Как какую? Вооружение, обмундирование, деньги!
— Ах, да-а.., деньги. Это действительно достойно внимания. Но за что они оказывают нам помощь и что за нее возьмут?
— Вы плохой политик, сотник, и к тому же скептик.
Тогда ему хотелось сказать, что они наивные люди, что все эти иностранцы рассматривают ослабленную Россию, как шкуру неубитого медведя, и что помощь их может обойтись стране очень дорого.
Он промолчал, но почувствовал, что где-то глубоко в душе его затаилась боль, которая не дает ему покоя. ..
Надвинулись сумерки, с запада волнами набегала прохлада. Разорванные темные облака плыли по небу, а звезды, словно играя в прятки, то выбегали, то скрывались в них. Черный поток шевелился в темноте и катился по степи в станицу Добринскую, к Хопру, на переправу.
В синем вечере ясно видится сотнику, как громадной каруселью кружится немая степь, как, подобно птицам, взлетают огни деревень на ее темный круг, карабкаются, мелькают, но, не удержавшись, обрываются вниз, чтобы сгинуть навсегда. Так закружилась каруселью большая человеческая жизнь, обновляя круг свой, — а на краю борются люди. Кто сорвется вниз, кто удержится? Кто прав в этом великом споре? Назаровы? Большевики?.. Тщетно пытается Быльни-ков решить этот сложный для себя вопрос, но не находит ответа. Ясно одно: к старой России возврата нет. Быльников кусает губы, папиросу. Зажженная спичка на миг освещает спины-людей. С опущенными на грудь головами всадники кажутся мертвыми.
Проходит ночь, угасают звезды, снова наступает утро. Поднимается солнце, но нет в нём уж той яркости, какая бывает в первую пору лета.
День выдался знойный. Части корпуса вступали в станицу Добринскую шагом. Ровный стук копыт каменным градом сыпался по улицам. Душная пыль застлала станицу и густым покровом повисла над войском. Изнуренные переходом казаки оглядывали дома, торопливо пробегавших женщин; ребятишек, зевали, дымили табаком. Грязные ручьи пота стекали по щекам, за шею, разъедали глаза. Казаки вытирали раскрасневшиеся лица фуражками, рукавами, а через несколько минут соленый пот снова лез в рот, щекотал шею. Некоторые соскакивали с лошадей, оправляли седла, не преминув воспользоваться случаем попросить кружку воды, и, не допив ее, к зависти одних и к удовольствию других, вдруг выплескивали остатки в личико какой-нибудь смуглянке, затем лихо вскакивали на коня и догоняли своих.