Бог бабочек
Шрифт:
– О Марго?..
Беззвучно усмехаешься, не отводя взгляда. Вижу, как у тебя расширяются зрачки.
– Конечно. В том числе. И даже, наверное, в первую очередь… Когда хочу потрепать себе нервы, вспоминать её – лучший способ.
Марго. Твоя давняя зазноба, и выдуманный идеал, и осквернённая Дульсинея. Такая же красивая и безумная, как её имя. Твоя «вечная призрачная встречная» и «обыденный сюжет всех религий» сразу – как в песне Би-2.
Ты любил её в семнадцать, когда мы впервые встретились. Потом – потерял (или сам
Возможно, твой самый глубокий шрам. Возможно, самая гибельная бабочка.
Возможно.
– Давно уже заметил, что, когда думаю о ней… Я как бы вовсе и не о ней думаю. И не совсем о каком-то определённом периоде в жизни, и не совсем об атмосфере… И не совсем о себе тогда. И глупо как-то всё и бессмысленно кажется – что тогда, что сейчас. Понимаешь? – сбивчиво сыплешь словами в хмельной экспрессии – и в хмельной мучительной памяти. Больше я не могу на тебя смотреть.
– Понимаю. И получается, что больше всего – тоска по боли?
Киваешь.
– Вот именно. И… то, что ты приехала ко мне – как будто бы тоже. Для нас обоих. Тоска по боли и трудностям. Моральный мазохизм.
– Ну, не факт, что мазохизм, – осторожно возражаю я, обращаясь к ножкам стула. – Думаю, у каждого есть такая… точка невозврата. Или возврата, наоборот. Это что-то, что… держит. Не даёт рассыпаться. У тебя вот Марго.
У меня – ты.
Нет сил сказать это вслух, и несколько секунд проходит в молчании. Я слышу, как тяжело ты дышишь.
– Юль… Посмотри на меня.
Поворачиваю голову. Твои губы приоткрыты; ловлю шёпот, слетающий с них, – точно делаю глоток душистого вина.
– На колени.
Сердце выколачивает грозную фугу. Сползаю на пол возле дивана и смотрю на тебя снизу вверх – на тебя, озарённого золотисто-коньячным светом. Сколько раз это мгновение мучило меня во снах. Сколько раз – и всегда по-разному.
Касаешься моей щеки – очень медленно: сначала кончиками пальцев, потом всей ладонью. Не моргая, изучаешь моё лицо; есть что-то восхитительно-порочное в бесстрастии твоих глаз. Они кажутся темнее под пушистой чащей ресниц – глаза кукловода, глаза экспериментатора.
Твои пальцы соскальзывают с моей щеки на шею, потом на затылок; сгребаешь в кулак мои волосы и тянешь-тянешь-тянешь – так томительно-больно и сладко, что у меня вырывается стон; время останавливается, не осмеливаясь мешать нам. Ты делаешь мне больно. Делаешь мне больно. Делаешь…
Слышу твоё недовольное шипение.
– Не сопротивляйся. Наклоняйся, куда я тяну. Поддавайся моему движению.
Вздрагиваю: оказывается, я инстинктивно наклоняюсь чуть вперёд, чтобы ярче раскрасить и продлить твой подарок. Чтобы стало ещё больней. Откидываю голову назад, повинуясь гортанным волнам твоего голоса.
– Да, мой господин.
Жар становится почти невыносимым. Ты наклоняешься так близко, что я не вижу тебя целиком – лишь кусочки византийской мозаики: родинки на щеке, округлую линию подбородка, тёмные волоски бровей. Твоё дыхание пахнет колой и коньяком. Пахнет иглой, на которую я наколота своим изломанным крылатым тельцем. Ты дышишь ровно и глубоко –
Ты дьявольски спокоен. Почему-то это гораздо сильнее порывов страсти сносит мне крышу.
Зарываешься пальцами в мои волосы, перебираешь их – снисходительно, будто ласкаешь кошку, но так мягко, что мне хочется мурчать. Нежно-нежно-нежно – рывок; дёргаешь больнее, чем раньше – или, может, так кажется от неожиданности? Улыбаюсь сквозь выступившие слёзы. Пытливо щуришься. Прошла ли я ещё одну маленькую проверку? Ты хочешь показать мне, что нельзя расслабляться?..
Но я и так знаю, что с тобой – нельзя. Давно знаю.
– Мы придём к тому, о чём говорили, но… постепенно. – (Рывок). – Так будет лучше, потому что пока ты ко многому не готова. – (Рывок – назад и потом вперёд; за волосы швыряешь меня лицом к своему колену; дрожа от испуганного восторга, тянусь поцеловать…). – Нет. Я не разрешал. – (Рывок назад; так больно, что целая прядь моих волос, наверное, останется у тебя в горсти; смотришь, как жалко я задыхаюсь, и улыбаешься). – Без разрешения нельзя. Если будет можно, мы обговорим это отдельно. Поняла?
– Да, мой господин.
– Сегодня я не намерен с тобой жестить. – (То, как ты накручиваешь на запястье мои волосы, говорит об обратном… И то, как тянешься к резинке белья. Я стараюсь не застонать). – Не хочу, чтобы ты слишком уж напрягалась и боялась меня. Сегодня – не хочу. Ясно?
– Да.
Уже начиная приспускать трусы, – нежная золотистая кожа под твоим пупком, дорожка тёмных волос и… – ты вдруг останавливаешься; это обжигает, как удар. Кусаю губы.
– Что я должен слышать после «да»?
– Да, мой господин.
– Правильно. Не начинай меня бесить вот так сразу, пожалуйста…
Последнее движение твоих пальцев – и всё тонет в жарко-сияющем мареве; я верю и не верю в то, что вижу. Набухшее переплетение венок, нежно-беззащитная розоватость, совершенная форма, которую я помню наощупь; помню всё – как ты прикрывал глаза, как мелко и часто дышал перед финалом, как подавался бёдрами навстречу моей руке, как…
Вздрагиваю и отвожу глаза. Вряд ли мне можно так смотреть на него. Особенно после того, как глупо я ошиблась сейчас. Если только…
– Попробуй. Делай, как тебе удобно. Как тебе нравится.
Так просто и буднично звучит – точно ты не видишь, как пламя съедает меня до костей. Как оно пляшет по комнате и рыжей змеёй подползает к твоему дивану-странице – вопреки тому, что рукописи не горят.
Я наклоняюсь вперёд и приникаю к нему.
Влажно-солёная вечность – в ней горячо и твёрдо; твоя рука давит мне на затылок, надо мной раздаётся твоё дыхание. Я отчаянно боюсь и робею, но почему-то очень скоро успокаиваюсь. Как тебе нравится. Все мои «стыдно», «страшно», «смешно», «неестественно» сметает твоим вкрадчивым приглашением. Как тебе нравится. Я вхожу туда, куда мне позволено, и вкушаю свой пир. Как тебе нравится. Мой бог разрешил ублажать его, и теперь его плоть у меня внутри – пусть и не там, где я бы предполагала. Как тебе нравится… Кладу руки тебе на бёдра и закрываю глаза.