Бог, человек, животное, машина. Технология, метафора и поиск смысла

O'Gieblyn Meghan

Очевидно, утверждал Ориген, что эта колеблющаяся материя не может быть воскрешена, поскольку она не идентична из дня в день. Какого "человека" воскресит Бог - восьмилетнего ребенка или восьмидесятилетнего старика? Воскрешенное тело не будет состоять из плоти, а будет характеризоваться тем же сущностным образом, что и смертная плоть. Идентичность, утверждал он, - это динамический процесс, и этот процесс - или эйдос, который был своего рода платоновской формой или планом, - гарантирует выживание идентичности верующего, поскольку это тот же самый эйдос, который характеризовал его смертную форму. Байнум описывает концепцию эйдоса Оригена как "схему, которая организует поток материи", и сравнивает ее с современным пониманием генетического кода. Но больше всего она напоминает курцвейловское понимание сознания как информационной схемы.

Глава 4

Что мы можем сказать о существовании исторических закономерностей? Часто говорят, что история повторяется, иногда

в виде трагедии, иногда в виде фарса, иногда с особыми причудами и вариациями, но это представление противоречит нашему современному пониманию истории как дуги прогресса. Как отмечал Вебер, современность опирается на коллективную веру в то, что история - это непрерывный процесс, в котором мы неуклонно расширяем наши знания и техническое освоение мира. В отличие от древних евреев и греков, которые считали, что история циклична, современная точка зрения заключается в том, что время куда-то идет, что мы приобретаем знания и понимание мира, что наши изобретения и открытия кумулятивно развиваются друг за другом. Но почему же тогда одни и те же проблемы - и даже одни и те же метафоры - появляются из века в век в новой форме? В частности, как получилось, что компьютерная метафора - аналогия, которая была специально разработана, чтобы избежать понятия метафизической души, - вернула нам древние религиозные идеи о физической трансцендентности и развоплощенном духе?

Большинство первых кибернетиков понимали, что обработка информации должна быть инстанцирована в определенном контексте и воплощена в какой-то физической форме. Однако со временем, по мере расширения амбиций кибернетики, контекст стал казаться помехой ее потенциалу в качестве универсальной метафоры. В своей книге "Как мы стали постчеловеками" Н. Кэтрин Хейлз отмечает, что именно во время конференций Мейси по кибернетике - серии встреч ведущих ученых, проходивших с 1946 по 1953 год, - информация стала превалировать над материальностью. Конференции были "радикально междисциплинарными", охватывая темы от нейрофизиологии до электротехники, философии, семантики и психологии, и докладчики пытались максимально обобщить свои работы, чтобы они были применимы к самым разным областям. В результате, утверждает Хейлз, информация стала деконтекстуализированной и начала казаться "сущностью, которая может без изменений перетекать между различными материальными субстратами". Теория информации Клода Шеннона лишила информацию смысла; во время конференций Мейси она была отделена от материи. Эта попытка упростить и обобщить привела к пониманию информации как практически нематериальной, "математической величины, невесомой, как солнечный свет, движущейся в разреженном царстве чистой вероятности, не привязанной к телам или материальным воплощениям", - отмечает Хейлз. Другими словами, она стала для материалистов заменой души. Отношения между разумом и телом стали еще более непрочными в 1960-х годах с появлением функционалистских теорий сознания, которые настаивают на том, что ментальные состояния могут быть "многократно реализуемыми", инстанцированными любым средством, биологическим или механическим. Хотя такой взгляд на сознание часто сравнивают с философией Аристотеля, сторонники "загрузки сознания" идут в этом понятии идентичности гораздо дальше, чем сам Аристотель, утверждая, что схемы нашего разума не только абстрактны и несводимы, но и потенциально бессмертны.

Если бы я был знаком с этой историей в те годы, когда погружался в трансгуманизм, у меня, возможно, были бы основания сомневаться в его видениях трансцендентности. Но об этом я узнал лишь много лет спустя. В то время, находя все больше и больше сходства между трансгуманистическими идеями и христианскими пророчествами, я начал задумываться о более конспиративной мысли: возможно, эти технологические видения были не просто похожи на теологические концепции; возможно, они на самом деле были событиями, о которых пророчествовал Христос. Иисус говорил о будущем в основном в метафорах, большинство из которых были туманными, а то и вовсе непонятными. Он говорил о грядущем Царстве, где смерть будет побеждена. Он обещал, что мы обретем новые тела, что мертвые воскреснут, что мы вознесемся на небо и будем жить с Ним вечно. Как еще верховное существо могло донести эти технологические идеи до аудитории первого века, кроме как с помощью притч и гномических изречений? Христос не стал бы тратить дыхание, пытаясь объяснить своим ученикам современные вычислительные технологии или набрасывая на песке траекторию закона Мура. Поэтому он сказал: "У вас будет новое тело", "Все изменится до неузнаваемости" и "На земле, как на небе".

И не сказал ли он на самом деле нечто большее? В библейской школе нас отговаривали от понимания imago dei как формы божественности. Быть созданными по образу и подобию Божьему - не то же самое, что быть богами. Но я прочитал достаточно Библии, чтобы понять, что некоторые отрывки говорят об обратном. В Евангелии от Иоанна, когда фарисеи пытаются побить Христа камнями за то, что он объявил себя божественным, он цитирует один из псалмов в свою защиту. "Не написано ли в законе вашем: "Я сказал, что вы боги"?" - говорит он. Позже в том же Евангелии он настаивает на том, что его трансцендентные силы - способность исцелять больных и воскрешать мертвых - может использовать каждый,

кто имеет достаточно веры. "Истинно говорю вам, - говорит он своим ученикам, - всякий верующий в Меня будет делать то, что Я делал, и будет делать еще больше, чем это". Его первые последователи восприняли эти обещания буквально. На протяжении всего первого века распространялись сообщения о том, что апостолы воскрешали людей из мертвых. Петра ученики наделили такими сверхъестественными способностями, что считалось, что даже его тень способна исцелять. Павел часто говорил о Христе как об архетипическом или идеальном человеке, открывшем человечеству дверь на новый путь. Христос был "вторым человеком" или "вторым Адамом", первым представителем новой человеческой расы, которая больше не была скована рабством смертности.

Отцы Церкви тоже считали, что Христос положил начало новому виду человечества. Иустин Мученик настаивал на том, что Христос пришел спасти людей, которых он "считал достойными стать богами", а Климент Александрийский утверждал, что Христос пришел на землю в смертном облике, "чтобы вы могли научиться у человека, как стать богом". Эта доктрина, иногда называемая теозисом, уже давно преподается Восточной православной церковью, но она присутствует и в работах западных богословов, включая тех, кого мы почитаем как евангелистов. Богословие К. С. Льюиса было настолько глубоко пронизано верой в божественность человека, что он утверждал, будто в смертных можно разглядеть предвестия их будущей божественности. "Это очень серьезно - жить в обществе возможных богов и богинь, - пишет он в книге "Вес славы и другие обращения", - помнить, что самый скучный и неинтересный человек, с которым вы разговариваете, может однажды оказаться существом, увидев которое сейчас, вы испытали бы сильное искушение поклониться ему".

Льюис, как и многие христиане на протяжении веков, верил, что это преображение будет сверхъестественным: Бог прославит своих последователей в конце времен. Но разве мы не всегда неправильно понимали то, что пытался сказать Христос? Его метафоры воспринимались слишком буквально, а его истории - как политические, а не духовные. Возможно, он хотел, чтобы мы участвовали в этом процессе, создавая технологии, способные привести его в действие. И, возможно, только теперь, когда мы наконец овладели инструментами, позволяющими воплотить подобные пророчества в жизнь, мы сможем понять, что он имел в виду, говоря о судьбе нашего вида.

Как сказал Стюарт Брэнд, великий теолог информационного века: "Мы - боги, и могли бы стать хорошими в этом деле".

–

Интеллектуальные навязчивые идеи никогда не заканчиваются, их можно только перенести. Хотя со временем я стал меньше интересоваться трансгуманизмом как таковым, этот опыт привел меня к более широкому интересу к технологиям и искусственному интеллекту - областям, которые несколько менее спекулятивны и, тем не менее, сталкиваются с теми вопросами, которые я всегда понимал как теологические. Именно благодаря этому более широкому образованию я смог более ясно увидеть трансгуманизм и понять, где именно он уклоняется в мистическое мышление. Что еще более важно, мне стало ясно, что мой интерес к Курцвейлу и другим технологическим пророкам был своего рода переносом. Он позволял мне продолжать зацикливаться на теологических проблемах, с которыми я боролся в библейской школе, и в конечном итоге был выражением моей сублимированной тоски по религиозным обещаниям, от которых я отказался.

Но был один аспект этой фиксации, от которого я не мог отказаться даже спустя годы: странные параллели между трансгуманизмом и христианскими пророчествами. Каждый раз, когда я возвращался к Курцвейлу, Бострому и другим мыслителям-футуристам, меня одолевало то же убеждение, что и раньше: резонанс между двумя идеологиями не может быть случайным. Во всех книгах и статьях, которые я читал об истории трансгуманизма, утверждалось, что это движение было вдохновлено горсткой более ранних мыслителей, восходящих к эпохе Просвещения, большинство из которых были светскими гуманистами и учеными. Бостром утверждает, что термин "трансгуманизм" впервые появился в 1957 году в речи Джулиана Хаксли о том, как человечество может превзойти свою природу и стать чем-то новым. Никто, похоже, не знал о его появлении в "Божественной комедии".

В конце концов я решил узнать больше о том, как христиане интерпретировали воскресение в разные периоды истории. До этого момента мое понимание этих пророчеств было ограничено узкими рамками моего фундаменталистского образования. Однако стоило мне немного выйти за рамки ортодоксальной доктрины, как стало ясно, что на протяжении веков существовала длинная традиция христиан, которые верили, что воскресение может быть достигнуто с помощью науки и техники. Среди них были средневековые алхимики, такие как Роджер Бэкон, которого библейские пророчества вдохновили на создание эликсира жизни, который бы имитировал действие воскресшего тела, описанного в посланиях Павла. Бэкон надеялся, что это зелье сделает людей "бессмертными" и "не испорченными", наделив их четырьмя дарами, которые будут присущи воскресшему телу: claritas (светимость), agilitas (способность двигаться со скоростью мысли), subtilitas (способность проходить сквозь физическую материю) и impassibilitas (сила и свобода от страданий).