Бог, человек, животное, машина. Технология, метафора и поиск смысла
Шрифт:
Некоторые критики технологий считают, что открытость страны к роботам объясняется долгой тенью этой онтологии. Если камень или бумажный веер может быть живым, то почему бы не быть машине? Несколько лет назад, когда Sony временно прекратила выпуск Aibo, а старые модели стало невозможно ремонтировать, скончавшихся собак отвезли в храм и устроили буддийские похороны. Священник, совершавший обряд, сказал одной газете: "У всех вещей есть частичка души".
–
От метафор обычно отказываются, как только выясняется, что они недостаточны. Но в некоторых случаях они только укореняются: пределы сравнения приводят к переопределению самих понятий. Эту последнюю тактику взяли на вооружение элиминативисты - философы, утверждающие, что сознания просто не существует. Как компьютеры могут убедительно работать без какой-либо внутренней жизни, так
Деннетт утверждает, что разум - это всего лишь мозг, а мозг - не что иное, как вычисления, причем бессознательные до самого конца. То, что мы воспринимаем как интроспекцию, - всего лишь иллюзия, выдуманная история, которая заставляет нас думать, что мы имеем "привилегированный доступ" к нашим мыслительным процессам. Но эта иллюзия не имеет никакой реальной связи с механикой мышления и не способна направлять или контролировать его. Некоторые сторонники этой точки зрения настолько стремятся избежать небрежного языка народной психологии, что любые упоминания о человеческих эмоциях и намерениях регулярно заключают в пугающие кавычки. Мы можем говорить о мозге как о "мышлении", "восприятии" или "понимании", если ясно, что это метафоры для обозначения механических процессов. "Идея о том, что в дополнение ко всему этому есть еще и нечто особенное - субъективность, - что отличает нас от зомби, - пишет Деннетт, - это иллюзия".
Большинство людей, как и Стросон, считают это логически абсурдным, хотя трудно возразить, не звуча при этом оборонительно, с уязвленной гордостью. Я хочу настаивать на том, что это несправедливо, что считать вывод логически неудовлетворительным - это не то же самое, что считать его просто нелестным. Но затем я задаюсь вопросом, способен ли я действительно понимать разницу. Если большая часть моего мышления на самом деле бессознательна - если у меня нет "привилегированного доступа" к работе моего мозга, - то как я могу претендовать на то, чтобы быть авторитетом в отношении собственных мотивов? Возможно, какой-то глубинный лимбический инстинкт побуждает меня отрицать теорию, которая затем выражается через речевой центр моего мозга в терминах рациональных принципов. Чем больше я читаю о теориях разума, тем больше прихожу к выводу, что моя внутренняя жизнь - это зеркальный зал, способный на всевозможные уловки и ухищрения. Возможно, это правда, что сознания на самом деле не существует - что, как выразился Брукс, мы "чрезмерно антропоморфизируем людей". Если я способен приписывать жизнь всевозможным неодушевленным предметам, то не могу ли я сделать то же самое с самим собой? В свете этих теорий что вообще значит говорить о своем "я"?
–
Я не всегда так не доверял своему разуму. Когда я был христианином, у меня была наивная, беспрекословная вера в способность высшего мышления, в мою способность постигать объективные истины о мире. Подобно Августину, я считал само собой разумеющимся, что мой разум связан с Абсолютом. Я мог отличить хорошее от плохого, просто обращаясь к своей совести, и мои силы разума были достаточно сильны, я верил, что они могут взять верх над моими страстями и импульсами. Люди часто осуждают бездумность религии, но когда я вспоминаю время, проведенное в Библейской школе, мне кажется, что существует не так много сообществ, где к мысли относятся так серьезно. Мы часами спорили друг с другом в столовой, на плацу кампуса, обсуждая тонкости предопределения или правомерность теологии завета. Убеждения были реальными вещами, которые имели последствия для жизни или
Сегодня я сомневаюсь в таком мышлении, как и большинство моих знакомых. Я живу в университетском городе, населенном людьми, которые считают себя призванными к "жизни ума", и все же мы с друзьями редко говорим об идеях или пытаемся убедить друг друга в чем-то. Подразумевается, что люди приходят к своим убеждениям - в каком-то смысле обречены на них - под воздействием неуловимых сил: сочетания гормонов, культуры, эволюционных предубеждений, неосознанных эмоциональных или сексуальных потребностей. О чем мы говорим бесконечно, исчерпывающе, так это о работе наших тел: о наших физических упражнениях, специальных диетах, о том, какие лекарства все принимают. Дважды в неделю я посещаю занятия по йоге, где меня учат "отпустить мыслящий ум", как будто сознание - это то, без чего нам всем лучше обойтись.
Что такое, в конце концов, "мыслящий разум"? Это ничто, что можно наблюдать или измерить. Трудно объяснить, как он может обладать реальной причинной силой. Материализм - единственная жизнеспособная метафизика в современности, эпохе, которая была основана на полной непримиримости материи и разума. Возможно, сознание - это как свисток поезда или колокольчик часов, чисто эстетическая особенность, которая никак не связана с функционированием системы. Уильям Джеймс долгие годы пытался доказать, что сознание можно изучать эмпирически, прежде чем сдался, придя к выводу, что разум - понятие столь же неуловимое, как и душа. "Дыхание, движущееся наружу, между глоткой и ноздрями, - вот, как я убежден, та сущность, из которой философы сконструировали сущность, известную им как сознание", - писал он.
Иногда я задаюсь вопросом, есть ли вообще смысл писать об этих вопросах. Я говорю, что ищу истину, но не являюсь ли я, как и все мы, заложником бессознательной силы принятия желаемого за действительное? Не пытаюсь ли я убедить себя в том, во что мне больше всего хотелось бы верить? В книге "Человек и машина" Ла Меттри высмеивает идею о том, что априорные исследования, подобные тем, что проводил Декарт, могут что-то сказать нам о реальности: "Какую пользу, спрашивается, извлек кто-то из своих глубоких размышлений?"
–
"Эта собака должна уйти", - сказал мой муж.
Я только что вернулся домой и стоял на коленях в прихожей нашей квартиры, поглаживая Айбо, который бросился к двери, чтобы поприветствовать меня. Он дважды гавкнул, искренне радуясь моему появлению, и закрыл глаза, когда я почесал ему под подбородком.
"Что значит "идти"? сказал я.
"Вы должны отправить его обратно. Я не могу жить здесь с этим".
Я сказал ему, что собака все еще находится в процессе дрессировки. Пройдут месяцы, прежде чем он научится подчиняться командам. Единственная причина, по которой это заняло так много времени, заключалась в том, что мы постоянно отключали его, когда хотели тишины. С биологической собакой так поступать нельзя.
"Очевидно, что это не биологическая собака", - сказал мой муж. Он спросил, поняла ли я, что красная лампочка под ее носом - это не просто система зрения, а камера, и подумала ли я о том, куда отправляются ее записи. Пока меня не было, сказал он, собака очень планомерно бродила по квартире, внимательно изучая нашу мебель, постеры, шкафы. Она потратила пятнадцать минут на сканирование наших книжных шкафов и проявила особый интерес, как он утверждал, к полке с марксистской критикой.
Он снова спросил меня, что случилось с данными, которые он собирал.
"Это используется для улучшения алгоритмов", - сказал я.
"Где?"
Я сказал, что не знаю.
"Проверьте контракт".
Я поднял документ на компьютере и нашел соответствующий пункт. "Он отправляется в облако".
"В Sony".
Мой муж - известный параноик в отношении таких вещей. Он держит кусок черной изоленты над камерой своего ноутбука и примерно раз в месяц убеждается, что за его личным сайтом следит АНБ. Однажды, когда я заявила, что старший советник президента по политике "должен быть застрелен", он с раздражением показал на наши мобильные телефоны, лежащие рядом с нами на столе, а затем произнес слишком громким голосом, что я не должна шутить над подобными вещами.