Бог и мозг
Шрифт:
Центр Вернике, расположенный в височной доле мозга, играет важную роль в лингвистическом понимании, получает вспоминаемое слово от угловой извилины и обрабатывает его таким образом, чтобы мы могли уловить смысл этого слова. Затем центр Брока, управляющий мышцами лица, челюсти, нёба и гортани, позволяет нам совершить физический акт произнесения слов.
Как мы узнали, что у нас есть все эти органы? Благодаря случаям, в которых какому-либо из них был нанесен физический ущерб: установлено, что он оказывает непосредственное влияние на некоторые специфические языковые способности человека. Такие лингвистические нарушения называются афазиями. К примеру, ущерб, нанесенный центру Вернике, от которого зависит понимание, может повлиять на способность человека постигать смысл слов,
Ущерб, нанесенный центру Брока, управляющему артикуляцией, вызывает нарушения речи, при которых артикуляция может стать замедленной, затрудненной или полностью отсутствующей, в зависимости от степени поражения. В некоторых случаях ущерб оказывается настолько специфическим, что человек может, к примеру, произнести слово «прыгун», но не в состоянии произнести слово «прыг». Как мы видим, от того, какая из частей нашего речевого центра повреждена, зависит наличие у пострадавшего тех или иных языковых нарушений.
Аналогично тому, как удаление определенной части ганглия планарии влияет на ее фототаксическую реакцию, повреждение или удаление определенной части речевого центра в мозге человека влияет на его языковую реакцию. Если поведение планарии можно свести к электрохимическим процессам, это, вероятно, справедливо и для человека как вида.
Все вышеизложенное доказывает, что в нашем мозге есть особенные физиологические участки, отвечающие за наши языковые и речевые способности. Все мы наделены двумя глазами, десятью пальцами на ногах и сердцем и точно так же все мы наделены угловой извилиной. И снова возникает вопрос: каким образом у нас формируются эти физиологические участки? Благодаря информации, хранящейся в наших генах. Мы обладаем не только генами, приказывающими нашему развивающемуся организму создать внутри грудной клетки сердце: у нас есть гены, которые отдают развивающемуся организму приказ создать в нашем мозге угловую извилину.
Более того, способность говорить и понимать язык мы не только получаем вместе с генами наших родителей, но и передаем ту же способность своему потомству. Другими словами, когнитивные характеристики, подобно всем прочим физическим чертам, переходят от поколения к поколению при передаче генетического материала. Основные физические свойства, например, цвет глаз или кожи, предопределены генетической наследственностью, и то же самое справедливо для наследуемых нами языковых способностей. А поскольку языковые способности мы приобретаем вместе с генами, то же самое скорее всего справедливо для всех наших кросскультурных особенностей.
Рассмотрим музыку как еще один пример кросскультурного поведения нашего вида. Ни одно растение, насекомое, рыба, кошка, собака и даже шимпанзе не пользуется частями своего тела и различными материалами, чтобы создавать ритмичные комбинации звуков. А людям это под силу. Все когда-либо существовавшие человеческие культуры демонстрировали способность к музыке. Означает ли это, что столь вдохновенное занятие, как создание музыки, может существовать благодаря генетически наследуемому рефлексу? Неужели талант Моцарта — физическое следствие того, что ему от рождения достались усовершенствованные «музыкальные» гены? Возможно, ибо если музыка действительно представляет собой кросскультурную особенность нашего вида, значит, должна существовать и «музыкальная» часть мозга, порождающая эту способность. Чем можно подкрепить это предположение? По мнению музыковеда Джона Блэкинга,
…в мире так много музыки, что разумным будет предположить, что музыка, подобно языку и, возможно, религии, — видоспецифическая черта человека. Неотъемлемые физиологические и когнитивные процессы, которыми сопровождается сочинение и исполнение музыки, могут даже наследоваться генетически, следовательно, быть присущими почти каждому человеку{9}.
Принято
Какие еще доказательства, помимо того факта, что музыка возникла в каждой культуре, можно привести в поддержку предположения, что в нашем мозге есть «музыкальная» часть? Рассмотрим такой пример, как абсолютный слух. Так называется присущая некоторым людям способность точно определять высоту любого услышанного звука. Абсолютному слуху нельзя научиться — им надо обладать от рождения. Значит, способность к абсолютному слуху внутренне присуща нам.
А что можно сказать об «ученых идиотах» (idiot savant) в области музыки — людях, от рождения обладающих невероятными музыкальными способностями, но интеллектуально отсталых почти во всех прочих отношениях? Например, о людях, которые, впервые услышав сонату Бетховена, могут сесть за фортепиано и сыграть ее, не упустив ни единой ноты и паузы, но при этом не в состоянии самостоятельно завязать шнурки? Мы высоко ценим талант музыканта как отличительный знак человеческого гения и вдохновения. Но если речь идет об «ученых идиотах», действительно ли мы имеем дело с вдохновением гения или же с чем-то более механическим по характеру, возможно, со следствием генетически унаследованного инстинкта, изощренного рефлекса? Если мы умеем создавать машины, играющие музыку, почему нам так трудно поверить в то, что природа могла заложить в нас такую же способность?
А как быть с тем фактом, что у людей возникает музыкальная афазия? Подобно лингвистической, музыкальная афазия представляет собой потерю некоторых специфических музыкальных способностей ввиду физического повреждения мозга. К примеру, после инсульта композитор может утратить способность писать музыку, музыкант — играть на инструменте. Как и языковая, музыкальная афазия свидетельствует о том, что наши способности к музыке должны быть неразрывно связаны с нашими нейрофизиологическими структурами.
А способность музыки оказывать на нас физиологическое воздействие? «Музыка может вызывать острое, неподдельное эмоциональное возбуждение — от восторга до потока слез»{11}.
Показателен и тот факт, что, независимо от культурных корней, всем людям свойственно интерпретировать определенные музыкальные мотивы одинаковым образом. Представитель какой культуры назовет марш Джона Филипа Суза безмятежным или спокойным, а не воинственным, торжествующим или бодрящим? Разве то, что представители разных культур воспринимают и интерпретируют одни и те же музыкальные раздражители сходным образом, не указывает на то, что понимание музыки должно представлять собой неотъемлемую составляющую физиологии нашего вида?
Еще одно явление, которое, возможно, доказывает, что наши музыкальные способности имеют физиологическую основу, — способность некоторых сочетаний звуков провоцировать эпилептические припадки. «Эпилепсия, порожденная музыкой, убедительно свидетельствует о том, что музыка оказывает прямое воздействие на мозг»{12}.
Не будем углубляться в доводы, говорящие в поддержку существования «музыкальной» части мозга: по-видимому, есть убедительные свидетельства, позволяющие предположить, что наша способность к музыке напрямую связана с физиологией нашего мозга. Это значит, что музыка и язык — два способа обработки информации, которыми человеческий мозг наделен от природы, два из множества способов, которыми наши физиологические структуры определяют, как именно мы как вид интерпретируем действительность.