Бог после шести(изд.1976)
Шрифт:
— Полум-поля! — повторил Пуф, сладко улыбаясь и щуря маленькие черненькие глазки. — А счастья нет, кругом земля, земле привет!
Заговорила Янка.
— Почему я так не люблю корень квадратный?! — сказала она, поднимая глаза вверх и становясь на колени.
Виктор ошалело наблюдал за девушкой. Она, похоже было, собиралась молиться. Сжав ладошки, Янка и впрямь закатила глаза вверх в направлении симпатичного гэдээровского плафона, исчерченного черными и желтыми полосами, чем достигалось сходство его с обесцвеченной тигровой шкурой.
— Боже, прости меня за мой великий грех, я всегда ненавидела корень квадратный! Во-первых, я не люблю корень квадратный за цвет, у него всегда траурная черная окраска. Кто-нибудь из вас когда-нибудь видел цветной корень квадратный? Нет, конечно, такого не может быть! Корень квадратный всегда черный, как ночь перед казнью. Во-вторых, это ужасно, но ведь корень квадратный сделан из виселицы! Да, да, из старой, почерневшей от времени виселицы. Разве этого мало, чтобы ненавидеть корень квадратный? А ты, всевышний, учти, что корень квадратный еще и действует — он извлекает. Да как он смеет что-то там извлекать?
Виктор с удивлением уставился на девушку. Та как будто смутилась. Но тут опять заговорил Пуф. Он перешагнул через лежавшую на паркете Янку и начал:
— Я вижу холм, поросший старыми лесами, сквозь облака пробились луны лучи… Луна плывет над темными грядами и освещает лагерь кривичей. Там стрелы, луки и колчаны, там говор, пляски, шум и смех, там кто-то мертв, там кто-то пьяный, и я один из них. Из тех! Из тех забытых предков русских, мне непонятных и чужих… Я изнемог от перегрузки и потому кончаю стих!
— Есть тема, — крикнул Худо, — мы и предки!
— Предки, как и розы, без шипов не бывают, — сказала Яна, садясь и подбирая длинные ноги.
— Всегда помни: предки — не цветы, и не давай им распускаться.
— Существуют ли беспредочные люди?
Оглушенный, смущенный, Виктор, стараясь не вслушиваться в трескучие глупости своих новых приятелей, разглядывал жилище Пуфа. Постепенно ему стало ясно, почему этого говорливого парня так прозвали. В комнате царила какая-то сладкая мягонькая атмосферка. Что-то очень женственное и старомодное таилось в низеньких, обитых цветастой материей скамеечках, ворсистых пледиках, с небрежностью брошенных в креслах и на тахте и отдававших дорогими духами. Кое-где приютились кружевные салфеточки, а на торшере болтался плюшевый мишка, пахнувший мятой и конфетами.
Виктор заметил незаконченную цветастую вышивку, натянутую на круглый обруч. На вопрос: “Кто это у тебя вышивает?” — Пуф, на секунду отвлекшись от коллективного бреда, небрежно буркнул: “Я”. Виктор почувствовал досаду и снисходительное превосходство. Всё снова — в который раз за сегодня — встало на свои места. Детишки балуются, вот в чем дело. Вот уж действительно настоящий Пуф! Есть ли у него еще что-нибудь, кроме хорошо подвешенного языка?
Однако вскоре Виктор заметил шнурок, протянувшийся из-под шкафа. Потянув его, обнаружил боксерские перчатки. Это вновь насторожило его. Но он все-таки, сохранив снисходительную улыбку, спросил у Пуфа, чьи, мол, на что тот ответил: дескать, не вороши старье, перчатки его, Пуфа. И Пуф извлек откуда-то из-под тахты запыленную грамоту районной спортсекции, где все им сказанное и подтвердилось документально.
Тут Виктора почему-то разозлило. От раздражения и досады захотелось действовать вызывающе, грубо. Он стал на колено, вытянул руку и сказал:
— Плюм! Плюм!
Притворяшки мигом смолкли и уставились на него.
— Бывают ли предки без шипов? — провозгласил Виктор и тут же ответил. — Бывают так же часто, как зеленый корень квадратный из того холма, под которым кривичи дуют медовуху, потому что людоедка Эллочка съела унитаз! Плюм, плюм!
Пуф натянуто и смущенно улыбнулся, Худо смотрел серьезно, чуть печально, Таня покраснела, и только Янка поглядела на Виктора заинтересованно, с одобрением. Едва различимое “давай, давай” вспыхнуло и погасло в глазах девушки. Виктор встал, отвернулся.
— Он новичок, — сказал Худо после небольшой паузы, — много не понимает, учиться надо. Запомни, Солдат, у нас импровизацию не обсуждают. И не критикуют, понял? Продолжать можешь, критиковать — нет!
— Ах, новичок! Новичок! Новичок! Не совсем, конечно, но все равно — потешно!
Притворяшки повели вокруг Виктора хоровод, гримасничая и приплясывая. Лица у них были глупые, движения — смешные, и Витя неожиданно развеселился. Он сгреб кто попался под руку в охапку, потащил книзу. Крик, смех, куча-мала. Возня сняла напряжение и предотвратила размолвку. Наконец все устали, наступила передышка. Дурачиться больше не хотелось, всех потянуло на чистый воздух.
Проводив гостей, Пуф отправился в ванную, где долго чистил зубы, умывался, полоскал рот, как бы очищаясь от словесного угара, следы которого еще витали в квартире. Передохнув, сел читать “Курс высшей математики”: он мечтал поступить на математическое отделение университета и готовился к этому серьезно, обстоятельно. Пуф был мальчиком незаурядным. В нем сочетались бесшабашность и методичность, увлеченность и холодный, трезвый расчет. Личность его формировалась в трудных условиях. Когда-то он был маменькиным сынком — пухлым, румянощеким, сдобным. Большие темные глаза и пушистые ресницы, бархатистая кожа делали его похожим на девочку. Видимо, тогда он и получил свое прозвище. Родители баловали единственного сына. Лучшими его друзьями были девочки. С ними спокойнее и безопаснее, считала мать. У своих подружек он научился вышивать, капризничать и сплетничать. Внезапно пришло первое потрясение. Как-то стоял он возле своего парадного, а рядом, во дворе, шла обычная мальчишеская битва на всех уровнях. Все дрались со всеми. Это было осенью, темнеющим октябрьским днем. Трава на скверике еще не завяла, и на ней так удобно и приятно было прыгать, наступать и отступать. Атакующий вихрь пронесся мимо Пуфа, и мальчик оказался на спине. Он упал от обидного толчка в лицо. Упал, не ушибся, даже не испугался, но что-то странное страшно нахлынуло на него. После этого удара он долго не выходил на вечерние прогулки. От расспросов матери уклонялся. А затем вдруг записался в секцию бокса. Боксер из него был никудышный. Домой он первое время ничего, кроме синяков, не приносил. Он был слаб физически да и волевые спортивные качества его оказались невысокими. И все
Пуф сразу же утерял всякий интерес к спорту, к боксу, дал побить себя в нескольких боях и вскоре совсем забросил занятия боксом. Боксерские перчатки его валялись на шкафу, потом перекочевали под тахту, где их и обнаружил Виктор.
Пуф отложил листок с интегралами и долго глядел на перчатки и грамоту. Неопределенное чувство волновало его. Юноша метался по комнате, будто отыскивая нужную вещь. Не находил, досадовал и сердился. Что-то мучило его, какая-то ускользавшая от сознания необходимость. Пробовал рассуждать логически. Что же тогда случилось? — спрашивал свое отражение на полированной поверхности шкафа и в зеркале. Лицо было растерянным, недоумевающим. “Что со мной тогда произошло? Да, мне стало неинтересно работать на ринге. Я понял, что это уже мое прошлое. Стали ненужными победы и скучны поражения. Я даже не обижался, когда меня били. Мне было просто все равно. Но я не мог уже вернуться назад к моему прошлому, невинному, безоблачному, когда я не умел драться и был пухлым маменькиным сынком, настоящим Пуфом. Мое превращение в человека, который может за себя постоять, оказалось липой. Главное, что я не почувствовал никакого удовольствия. Наверное, поэтому все связанное с боксом быстро ушло от меня. К тому же я увидел, что отстал от моих напористых товарищей. Одни из них за это время языками занялись, другие стали заядлыми физиками, радиотехниками. Каждый имел свое хобби. Все работали головой. И Колька-шахматист и Петька-историк. Пока я работал руками, они развивали интеллект. Я бросился им вдогонку, вот выбрал математику, вроде бы она мне по душе. В моем классе никто лучше меня не умеет щелкать головоломные задачи. Похоже, я догнал тех, кто ушел вперед, пока я занимался боксом. Догнал, но не совсем. Что-то потерялось там, в прошлом, в проведенных на ринге часах. Я уже никогда не смогу быть таким, как Колька или Петька. Плата за мое физическое утверждение была высокой. Чего я достиг? Раньше не умел драться, а теперь умею. Но если б кто знал, как я теперь не люблю драться! Я пальцем не пошевельну, чтобы лишний раз подраться. И на это ненужное мне умение я ухлопал лучшие годы! Но не в том суть. Произошло еще что-то неприятное…”
Пуф взволнованно метался по комнате в предощущении какой-то страшно необходимой мысли, после которой все должно было встать на свои места.
“Ну, допустим, я потерял эти годы. Но что, что еще?”
И вдруг догадка молнией поразила его. Он остановился, будто натолкнувшись на невидимое препятствие.
“Вот оно что: я боюсь, что мне снова все надоест. И математика, мое новое увлечение, тоже пройдет, как прошел мой бокс и то далекое, светлое детское состояние до ринга. И снова придется что-то искать. Я боюсь разочарования — вот в чем суть. Боюсь разочароваться. Поэтому и к притворяшкам примкнул. Пытаюсь отвлечься в этой игре, как-то избавиться от внутреннего ожидания новой неудачи. А почему, собственно, я боюсь нового разочарования? Да потому, что, если мне будет неинтересно, я ничего не смогу сделать. Я буду самый последний из последних. И самолюбие мое, которое у меня все-таки есть, не даст покоя, отравит жизнь. Вот в чем беда. Я боюсь унижения, которое меня обязательно ждет, если я разочаруюсь в любимом деле. А что же делать? Что делать-то?”