Бог тебе судья
Шрифт:
Началом конца стал тот день, когда я понял, что с Жанной что-то не так.
Она стала рассеянной, это сразу бросилось в глаза, но масштабов я не осознавал долгое время.
Она никогда не забывала ключи, зонт, сумку и прочие важные мелочи. У нее никогда не было «синдрома несобранности», когда не знаешь, куда положил кошелек и где взять носки. У нее все всегда было строго разложено по полочкам, даже мои вещи. Жанна всегда точно знала, что дома лежит в холодильнике, а что нужно докупить для ужина. Она не пропускала важных событий в нашей жизни – дней рождений, годовщины знакомства, годовщины нашей свадьбы. За ней такого не водилось отродясь.
И
А утром на следующий день она сказала мне, что нам нужно подумать о том, как мы будем праздновать нашу годовщину. Я смутился, ответил, что это вовсе не обязательно и всякое случается. И Жанна очень удивилась, сказав, что не ожидала от меня такой реакции и не понимает, почему для меня этот день не является событием, достойным празднования. Я долго не мог понять, что она забыла про вчерашний вечер, а когда понял, похолодел. Я все ей рассказал, и Жанна снова заплакала. Она сверилась с календарем, долго рассматривала подаренный мной ювелирный набор и не переставала плакать.
И призналась, что у нее проблемы не только с памятью.
Она начала путаться в рассуждениях, у нее стало сложно с логикой. Она видит кошмары, которые кажутся ей такими явными, что она еще полдня после пробуждения боится. У нее вылетает информация о сделках и договоренностях, и записи не помогают: она как будто видит их впервые и не может понять, что ей нужно сделать.
– Я пишу: «Встреча с Дешерье, в двенадцать», но когда наступает время встречи, я читаю запись и не понимаю, кто такой Дешерье, где встреча и по какому поводу! А если пишу очень подробно, то все равно не могу вспомнить – зачем я должна встретиться и что должна сделать! Как будто эти записи делал кто-то для себя, а достались они мне! – рассказывала Жанна.
И ситуация ухудшалась с каждым месяцем. Легкую рассеянность Жанны я заметил еще в начале года, но списывал на занятость, стресс и прочее. Но когда она стала забывать надеть пальто и сапоги, выходя из дома в одном платье, и потом возвращалась в слезах, я всерьез обеспокоился. Это ведь ненормально?
Мы обратились к врачу. Несколько недель Жанна проходила обследование. Я ходил на каждую беседу с лечащим врачом-психиатром. Он успокаивал нас, говорил, что страшные вещи в психиатрии начинаются не так и текут не так остро, скорее всего, у Жанны просто невроз или что-то вроде этого. Но и меня, и Жанну беспокоили все более яркие проявления ее болезни: она просыпалась ночью от кошмаров, и не всегда мне удавалось ее быстро успокоить. Она бредила во сне и еще очень долго после пробуждения тряслась у меня в объятиях, бормоча что-то бессвязное. Она стала все чаще спотыкаться в речи, путала события и даты, не могла сконцентрироваться и постоянно плакала.
Если взять отдельный день, то ее проблемы не были такими уж явными и обременяющими. Ну забыла кое-что, ну перепутала. Ну стала заикаться, теряя мысль по дороге и переключаясь
Я как будто погрузился в сюрреалистический сон, где моя светлая, нежная жена стала испуганным зверьком, которого заперли в собственном теле и не дают ни еды, ни воды. У нее совершенно пропали аппетит, интерес к жизни и к домашним делам. Она лежала в постели, плакала и боялась. Изредка у нее случались хорошие дни, когда она включала компьютер и работала, но это была уже не та Жанна. В ней не было радости и азарта, с которыми она раньше занималась своим делом. Полина держала оборону и работала за двоих. Я разговаривал с ней и видел, что она действительно бескорыстно помогает, но и ее силы на исходе, бесконечно перемещаться между тремя городами – Москва – Лондон – Париж – она не сможет.
Тучи сгущались, Жанну все сильнее утягивало в водоворот болезни, я как мог старался держать ее на плаву. Говорил ей ласковые вещи, устранял последствия ее рассеянности и забывчивости, прикрывал перед родными и старался окружить заботой и любовью сильнее, чем когда-либо. Но меня все меньше тянуло домой. Я боялся застать там Жанну окончательно обезумевшей. И все же я наделся на лучшее, верил, что это какая-то временная беда, которую мы вылечим и переживем.
Но все рухнуло в тот момент, когда Жанне поставили окончательный диагноз. Для меня он оказался фатальным: schizophrenia.
Денис Альбертович Елизаров и вправду выглядел устрашающе. На вид ему было под пятьдесят лет, огромное тело – взглядом не объять, голова совсем лысая, если не считать несколько зализанных набок волосин. Лоб покрыт испариной, крупными каплями. За версту разит алкоголем. Дверь он нам открыл в домашних штанах с вытянутыми коленями и в футболке с желтыми разводами.
– Денис Альбертович? – спросил Рождественский. – Меня зовут Сергей Юрьевич Рождественский, а это мой помощник Виктор Черемушкин, он вам звонил и назначил эту встречу.
– Здравствуйте, – устало ответил Елизаров и протянул пухлую влажную ладонь поочередно каждому. – Входите. Прошу прощения за беспорядок и за то, что не согласился встретиться где-либо еще, как видите, я не в состоянии выходить в люди.
– Ничего страшного, благодарю, что согласились с нами побеседовать.
– Ну чего вы стоите, входите же.
Мы вошли вслед за хромающим хозяином. Денис Альбертович велел не снимать обувь и пройти прямо в ботинках на кухню. Квартира была в удручающем состоянии. На первом этаже всегда отдает сыростью и запахами из подъезда. Везет, если в доме нет мусоропровода, тогда помойкой не пахнет. Но этот дом был десятиэтажным и помойкой воняло. А еще воняло застарелым потом, нестираными вещами и чем-то кислым, рвотой, что ли?.. Всюду горел свет, шторы были задернуты.