Бог Войны

Кент Рина

Мне нужно, чтобы они оба ушли, чтобы я мог делать все по-своему. Ни один из них не даст мне этого, если я не буду за это бороться.

А я буду.

Я делаю вид, что отпиваю глоток шампанского, взвешиваю слова — ирония судьбы, которой он меня научил, — а потом улыбаюсь.

— Если выбирать между тем, чтобы меня любили или ненавидели, я выберу второе.

— Нет, если нам нужно расширять бизнес. И сейчас не Римская империя.

— Я разберусь с этим.

Он поднимает темную, сардоническую

бровь.

— Уверен?

— Поверь мне, папа, — я сжимаю его плечо.

— Я не доверяю твоим разрушительным методам.

— Они не будут использоваться без крайней необходимости.

Он качает головой, в его глазах появляется загадочный взгляд.

— Если ты не сосредоточишься и не возьмешься за ум, Лэндон займет твое место.

— Этот урод в жизни не посещал бизнес-курсы, ему больше нравится ваять статуи и притворяться, что все население — крестьяне, которые должны основать культ, чтобы поклоняться ему. Как он вообще может представлять для меня угрозу?

— Он учится на MBA в Гарварде. Мы оба знаем, что он пронесется по нему как молния и вернется сюда за твоим троном, даже если это будет чисто из вредности, и чтобы доказать свою правоту Леви и моему отцу.

Я скрежещу зубами. Еще одно осложнение к списку той хреновой ерунды, с которой мне приходится сталкиваться в последнее время.

Ради своего здравомыслия я виню голубоглазую, розовощекую, одержимую девчонку, которая одним взглядом ставит меня на дыбы.

— Ты все делаешь не так, как надо, — говорит мне мой отец.

Хотя я уважаю его до чертиков, мне очень не нравится его знающий взгляд, который он бросает на меня, как будто все про меня знает.

— Отнесись ко мне с юмором, — говорю я без всяких эмоций. — Это касается деловых решений?

— Это скорее связано с причиной, по которой ты теряешь концентрацию.

— Не понимаю, на что ты намекаешь.

— Брак — это не шутка, не пари и не способ раздуть свое мегаразмерное эго.

— Последнее я перенял у лучших, — я подмигиваю ему.

Он не улыбается.

— В тот момент, когда ты думаешь, что соревнуешься со своей женой, ты уже проиграл, сынок.

— Мы не соревнуемся, — если не считать огненного противостояния, которое почему-то происходит всякий раз, когда мы оказываемся в одной комнате.

— Что я тебе уже говорил? — теперь его очередь сжимать мое плечо. — Женщинам нужно пространство. Неважно, иллюзия ли это или ты можешь конфисковать его, когда захочешь. Важен сам жест.

— Ава возьмет это пространство, утопит его в алкоголе, засыплет нос белым порошком, а потом съедет на своей машине с обрыва, смеясь при этом как маньячка. Ей нужна дисциплина, а не пространство.

— Не говори потом, что я тебя не предупреждал, — он опускает руку. — Давай покончим с этим.

—

Что? — я подталкиваю его. — Не можешь дождаться, когда вернешься домой к маме?

— Некоторые из нас действительно скучают по своим женам. Я, конечно, предпочитаю ее компанию этой шараде.

— О, какая драма, — говорю я.

Верный своему слову, папа заканчивает знакомство, заключает две деловые сделки и выпивает два стакана за полтора часа.

Затем он исчезает из поля зрения, оставляя меня разбираться с последствиями.

Я благодарен за любую возможность, которая позволяет мне как можно дольше не возвращаться домой.

Становится все труднее существовать рядом с проклятием моего существования и не прикасаться к ней.

Это можно считать инновационной формой пытки, если хотите знать мое мнение.

Когда я добираюсь до дома, уже немного за полночь.

Я вхожу в дом и замираю на пороге, и это не только из-за встревоженных выражений лица Сэм и Хендерсона, стоящих у лестницы.

И не только из-за отсутствия других сотрудников.

Звук виолончели, доносящийся сверху, заполняет пространство, словно нависшая гибель.

— Какого черта ты мне не позвонил? — огрызаюсь я на Хендерсона, мои уши закладывает от этого проклятого звука.

— Я звонил. Вы не брали трубку, — отвечает он.

— Как долго?

— Час, — говорит Сэм.

— Она регулярно принимала лекарства? Не пропускала ни одного дня?

Она качает головой.

— Каждое утро вместе с клубнично-банановым смузи, а на ночь она принимает свою дозу с обычным стаканом молока.

— Блять, — я поднимаюсь по лестнице по две ступеньки за раз и останавливаюсь перед ее дверью. В голове проносятся картинки последнего раза, когда я слышал виолончель, и все они заканчиваются призрачной улыбкой, криком и чертовой кучей крови.

Раз, два, три…

Все под контролем.

Четыре, пять, шесть…

Она не помнит.

Семь, восемь, девять…

На десять я открываю дверь и останавливаюсь у входа.

Моя жена сидит на кровати, лицом к окну, спиной к двери. На ней атласный халат младенческого розового цвета, бретельки свисают с бледных плеч, а волосы завязаны в беспорядочный пучок.

Печальный и абсолютно смертоносный звук проникает в мои уши, как песня о конце света.

Она почти обхватила виолончель, играя все дальше и дальше, как робот.

Я медленно, осторожно подхожу к ней.

— Ава?

Ответа нет.

Не то чтобы я ожидал его.

Я останавливаюсь рядом с ней, и на мое плечо ложится тяжесть, которая пронзает мое несуществующее чертово сердце.

В течение долгого, ужасающего ритма она продолжает играть, глаза потеряны, выражение лица приглушено.