Богатырское поле
Шрифт:
— Ты чей будешь, старче? — спросил сотник, оправившись от изумления.
— Здешний, знамо.
— Давно ли в лесу?
— Давненько.
— А дорогу на Юг хорошо знаешь?
— Как не знать. Сколь уж по ней хаживал. По колени ноги оттопал...
— А нонче — готов ли в путь?
— Мы-то завсегда,— усмехнулся Кона.— Твои-то люди готовы ли?
— Хошь сейчас в дорогу,— похвастался Сыр.
— С вечера в путь пускаться негоже,— сказал Кона.— С утра поведу...
— С утра так с утра,— согласился Сыр, косясь на недопитую
Но не сотник утром подымал Кону. Кона сам постучался к Сыру в горницу. А в горнице ночью пир был горой. Пили Сыр и Ослябя — пили, меды лили. Так оба и забылись, упав в разлитый по полу малиновый квас.
— Эко повеселились,— пробормотал Кона и, присев на корточки, стал тормошить сотника.
Сыр стонал и охал, а Кона щекотал ему голые пятки. С трудом расщекотал. Поднялся воевода — один глаз заплыл синяком, принюхался к Коне, будто пес к чужаку перед воротами.
— Ты кто такой?
— Кона я...
— А...
Покряхтывая, сотник встал, допил оставшийся мед.
— Гулять — не устать, а дней у бога впереди много,— сказал он Коне.
На что Кона ответил:
— И до веку, и до вечера — живи надвое, сотник.
Сыру присказка не понравилась, он сгреб Кону за шиворот и, подталкивая перед собой коленом, поволок во двор. Во дворе в заплесневелой бочке с водой прыгали длинноногие водомеры. Сыр велел Коне зачерпнуть бадьей воды из колодца. Бадья большая, Кона маленький. Придерживая свисающий живот, сотник смеялся:
— Смотри сам не свались в колодец заместо бадьи...
Тяжелую бадью тащить — не чару меду испить. Тянет Кона веревочку, а бадья ни с места. Сыр хохочет, смехом заливается.
Мужичка выручил Силуян.
— Почто издеваешься над убогим? — с упреком сказал он Сыру и помог Коне вытащить бадью. Сам выплеснул воду сотнику на белую угрястую спину.
Потом Сыр хлебал с устюжским воеводой уху и снова пил мед. Выпив меду, пел песни и гнал от себя Силуяна.
Только к полудню усадил Силуян разморенного сотника на единственную кобылу под старым потертым седлом, и отряд двинулся в леса. Впереди отряда, маленький, юркий, с длинной суковатой палкой в руке, шел Кона.
Из ложбинки в ложбинку — скоро Устюг пропал за деревьями. Лес становился все гуще, все грознее. Чуть приметная тропка расползлась на множество тропинок, а там и тропинки исчезли. Сосны сомкнулись над головами воев, облаками повисло над ними нудливое комарье. Одного только Кону будто не трогают комары; все исчесались, а ему хоть бы что. Идет себе перед Сыровой кобылой, сбивает шелепугой сучки, постукивает по пенькам, будто прислушивается, будто советуется, какую выбрать дорогу, где озерцо обойти, где спуститься к ручью, где подняться на горку.
Лес везде одинаков, деревья всюду одни и те же. Но Кону это ничуть не тревожит. Кона по лесу идет, как по деревенскому, тысячу раз хоженому-перехоженому порядку.
Вел и вел воев
— Долго ли еще идти, Кона? — спрашивал он проводника.
— Потерпи, сотник,— не оборачиваясь, откликался Кона.— Лес терпеливых любит.
— Помни о сговоре.
— Помню, как забыть...
К вечеру вышли на край болота. Кона остановился, воткнул шелепугу в хлюпнувший мох.
— Здесь и заночуем. А через болото с утра пойдем. Как выйдем на сухое, так там сразу и деревенька. Ладно ли, сотник?
— Только чтобы без обману,— пригрозил Сыр, спускаясь с кобылы.
Вои оживились, разбрелись по лесу в поисках сухих сучьев. Зажгли костры, повесили над кострами котлы. В воздухе запахло едой.
Сидя у одного костра с Сыром и Силуяном, Кона рассказывал:
— Ране-то сюды мало кто заглядывал. Да и что была за охота? А нынче все потянулись. Пошел слушок по Руси: места-де богатые, зверья и меда видимо-невидимо. Сперва купцы за шкурами, а после и боярские тиуны. Знать, и вы знамена ставить пришли?.. Чьи будете?
— Боярина Добрыни,— сказал Силуян.
— Не слыхал про такого...
— Еще услышишь,— прищурился Силуян.
— То верно,— понял его Кона.— Пестра сорока-белобока, а все одна в одну.
— Ерник и в корне кривулина,— откликнулся Силуян и тут же испугался — сказал, знать, лишнего. Но Кона сделал вид, будто не расслышал десятинника.
— Первый спень до полуночи,— пробормотал он и, запахнувшись в толстину, свернулся клубочком у костра.
Силуян лег рядом, но заснуть долго не мог. Сыру, тому хоть бы что, будто маковой водой опился, а Силуян вздыхал и таращил глаза в лесную темь.
Звериное нутро у Силуяна, чует недоброе. Но по душе десятиннику и малорослый Кона, и пузырящееся болото, из которого выпрыгивают к самому костру любопытные лягушата. Лягушата даже пугают Силуяна: сядут у огня, глядят на спящих остановившимися точками глаз, раздувают на шее крохотные зобики — будто смеются, будто смехом закатываются...
Так и не заснув, еще до рассвета, едва посерело небо, Силуян принялся всех тормошить. Сразу же пробудившийся Кона стал ему помогать.
— Ночь — матка: выспишься — все гладко,— весело пищал он, расталкивая шелепугой спящих воев.— Вставайте, вставайте. Нынче еще немного пройти, тогда вдоволь наспитесь.
Вои, потягиваясь и позевывая, собирались у клубящегося туманом болота. Кона пробовал ногой кочки, рассматривал погруженные в зеленеющую воду кусты.
— Вот она, миленькая. Вот и тропочка,— ласково говорил он и делал шажок. Потом снова ощупывал перед собой болото и делал второй шажок. Сыру он посоветовал оставить кобылу на берегу: — Божья тварь богу работает.
Болото плотоядно чавкало и булькало, выбрасывая на поверхность крупные зловонные пузыри. Кона вел воев к темнеющему за клочьями тумана маленькому островку.