Богатырское поле
Шрифт:
— А ты, батюшка, шибко-то не серчай,— успокаивал приставленный к нему для разной надобности расстрига
Вирик.— В какой народ попадешь — такую и шапку наденешь.
— Дурак,— обрывал его Онисифор.— Честь головою оберегают.
— Не суйся ижица наперед аза,— в тон ему откликался Вирик.
— Ах ты, чертова мельница! — схватился боярин за посох.
В тишине у реки хрумкали сеном кони, шепотом переговаривались вои. Боярин с беспокойством подумал об иконе и Борисове мече, покряхтывая, вылез из возка, размял ноги. Вечерами,
Еще в Рязани икона Владимирской божьей матери и Борисов меч уложены были в лари, обернуты в козий мягкий пух. Везли их в самой середине обоза, в возке, крытом плотной рогожей. Князь Глеб предупреждал:
— Ты, Онисифор, держи ухо востро. Разные люди встречаются на дороге. Есть разбойные, а есть и такие, что хуже всякого татя. Икону довези в целости. Сам сгинь, а икону довези. В ней наша судьба. Вернем икону — не пойдет Михалка на Рязань, не вернем — худо будет. Нет у нас нынче такой силы, чтобы устоять супротив Владимира...
Онисифор ласково погладил лари: «Здесь она, здесь...»
Тут с горы, от крепостных ворот, вороновым крылом пронесся всадник. Исчез за пригорком, вынырнул снова и снова исчез. Рязанцы сгрудились у обоза, загремели мечами и копьями.
— Эй, не балуй! — раздался веселый голос.
— А ты отколь будешь? — спросил всадника Вирик.— Эка растоптался середь ночи...
— От князя я к вашему боярину,— бойко отвечал всадник.— Приглашает светлый князь боярина к себе в терем для беседы.
— Боярин! Боярин! — закричали вои.
— Вот я,— сказал Онисифор, выходя на поляну из-за возов.— Что расшумелись?
— Тебя князь Михалка кличет.
Вирик поймал пасшегося на луговине у реки боярского коня, оседлал его, подвел к Онисифору.
— Ну,— сказал Вирик,— счастливому и промеж пальцев вязнет.
Сопровождавший Онисифора вой был говорун и шутник. По дороге выспрашивал:
— А что, и впрямь рязанцы мешком солнышко ловят, блинами избу конопатят?..
Онисифор отмалчивался. Скоро въехали в город.
У огнищаниновой избы стояли люди с факелами, блестели глазами привязанные к частоколу кони. Онисифорова коня тоже услужливо отвели и привязали к частоколу. Вой проводил боярина до избы, пропустил вперед себя в сени. В сенях спали люди — на лавках и на полу. За пестротканой занавеской кто-то двигался, бормоча молитвы. Вой остановился у занавески, покашлял и громко сказал:
— Князь, боярин Онисифор ждет тебя.
За занавеской шаркнуло, кто-то заохал, и вслед за этим твердый голос сказал:
— Войди, боярин.
Онисифор раньше никогда не встречался с Михалкой. Отчужденное, по-неземному печальное выражение глаз князя поразило его. Лицом Михалка был худ, твердые, обтянутые кожей скулы угадывались
— Светлому князю,— низко поклонился Михалке боярин.
Губы князя изобразили подобие улыбки, сухая ладонь указала Онисифору на лавку под тесной лесенкой, ведущей наверх, в светелку. Под лесенкой воняло клопами; боярин поморщился и чихнул.
— Здоров ли, батюшка? — заботливо осведомился у него Михалка.— Как доехал? Не чинили ли тебе каких препятствий?
— Спасибо, светлый князь, за твою заботу,— ответил, почтительно склонившись, Онисифор.— Я здоров. А доехали мы хорошо. И препятствий нам твои люди никаких не чинили.
— А как здравствует брат наш, князь Глеб? Здоров ли?
— Князь Глеб здоров и шлет тебе поклон,— привычно ответил боярин.
Это были обычные слова, неписаные установления, соблюдаемые при приеме послов. Настоящего разговора еще не состоялось. Онисифор ждал. За пазухой у него было письмо от Глеба, но Михалка должен был сам спросить его о письме, и только после этого Онисифору надлежало передать пергамент князю.
Но князь не спешил, он неторопливо выспрашивал Онисифора о разных разностях, интересовался урожаем, рыбной ловлей и охотой.
— Богато, привольно живет Глеб,— говорил он со значением.— Не то что мы, богомазы да каменщики...
— Тебе ли жаловаться, князь,— вздохнул боярин.
Михалка встрепенулся, на миг его постное лицо осветилось озорной улыбкой.
— Аль не по нутру тебе с поклоном-то ездить, боярин?
— Не по нутру, батюшка,— согласился Онисифор.
Глаза Михалки снова посуровели. Он отодвинул локтем книгу и, не глядя на Онисифора, неожиданно резко произнес:
— Не моя в том вина, боярин. Мне чужого не надо. А у Глеба, ты уж слушай, боярин,— у Глеба кабы брюхо из семи овчин, все один бы съел...
Онисифор хотел было возразить — о бидно стало за князя!— даже рот открыл, да промолчал: вовремя вспомнил наставления Глеба: в спор с Михалкой не вступать, гневу волю не давать; пущай покуражится.
— Тебе виднее, князь,— переборов себя, проговорил Онисифор.
Михалка кивнул.
— Посильна беда со смехами, а невмочь беда со слезами. Давай-ка, боярин, составим с тобой такой уговор. Я не вор, чужого не брал. Икону и меч Борисов из-под полы не приму. Соберу заутра воев на площади перед собором, созову народ, сам сяду на красном крыльце, а ты мне тут со всем обрядом, да с лестными словами, да с князевой полюбовной грамоткой все и вернешь, положишь к ногам, а там гуляй в свою Рязань. Глебу передашь, что зла на него не держу, но творить что-либо супротив себя не позволю.