Богатырское поле
Шрифт:
— Ежели сбежит али вернешься без убийц, в Москву путь тебе заказан,— предупредил дружинника Михалка.
— Не сбежит,— пообещал ему Давыдка, пятясь, вышел из избы.
Крепко запомнил он этот разговор, понимал: важное дело поручил ему князь, и от того, как выполнит он порученное, многое исполнится или прахом пойдет в его жизни... Потому и не спускал Давыдка с Якима глаз, потому и ходил за ним будто тень. Усмехался Яким:
— Стража у меня как у цесаря.
— По Сеньке и шапка,— отвечал Давыдка.
На юг плыть было труднее — приходилось
К вечеру прошел тихий дождь. Люди накрылись полотнищами парусов, кожаными круглыми щитами. Давыдка и Яким спрятались в лодейной избе. В избе было тесно, но все как в настоящей горнице: и волоковые оконца, и лавки по стенам, и стол, и образа в красном куту. Разве только печи не было и яства готовились прямо на палубе, на камнях, поверх которых раскидывался костер. Шла лодия, дымился костерок, в котле поспевала уха....
Дождь барабанил по крыше избы, фитилек в лампадке под образами вздрагивал и выхватывал из тьмы то грустные глаза, то бороду святого.
Глядя на святого, Яким перекрестился; вспомнил, как в ту роковую ночь, заплутав, зашли они на полати собора, как гулко раздавались под пустыми сводами их шаги и как потом, во мраке, повисли маленькие светящиеся точки и за ними выплыли темные лица, скорбные глаза, страдальчески поджатые губы святых.
Давыдка толкнул его в плечо.
— Никак, задремал, боярин?
— Да разве в такую непогодь уснешь?..
Они разговаривали так, будто случайно оказались на одной лодие и через час-другой или утром, на зорьке, расстанутся и больше никогда не увидят друг друга.
Давыдка открыл дверь, и в избу ворвалась струя посвежевшего от дождя резкого речного воздуха. Дождь ударял в палубу и пузырился на гладко выструганных досках, костер едко дымился, шипел и подбрасывал над головами сидящих вокруг него людей красные искры.
Быстро темнело. Берега, и так едва заметные из-за плотной пелены дождя, теперь отступили еще дальше. Скоро их совсем не стало видно. Нос лодии тоже завяз во тьме. Костер потух.
Удары в обрубок меча, подвешенного к мачте, возвестили об ужине. Один за другим вои потянулись на корму, откуда давно уже доносило вкусный запах еды.
На ночь Давыдка велел пристать к берегу. Яким заверил его, что до места недалеко и если тронуться с рассветом, то к полудню уже будут в Осиновке.
5
Петр нес дровишки для печи и увидел приставшую к берегу лодию. Вторая лодия разворачивалась на быстрине. Побледнев, Петр выронил дрова, хотел бежать, да ноги онемели. Так он и стоял на крыльце, будто вкопанный, и ждал, когда подойдут вои. Впереди воев вышагивал Яким, рядом с ним — Давыдка. Шли, разговаривали между собой, будто хорошо знакомые. У Якима, хоть и говорит спокойно, а лицо судорогой передернуло, глаз прыгает — не закрыть.
— Встречай,
— Встречай, привечай, блины на стол выставляй,— подхватил Давыдка.
— Гости-то несчитанные,— с трудом ворочая языком, отозвался Петр.
— Рад не рад, а говори: милости просим!
Услышав топот на крыльце и говор множества людей, из горницы выкрикнула Улита:
— Ой, кто там?
— Гости...
Вошли шумно, наследили на выскобленных половицах. Улита уж было набросилась на вошедших, да вовремя смекнула, что не мужики пожаловали в Осиновку. У Петра лицо белее мела, Яким совсем обмяк, как мешок. Посмотрела на Давыдку и по глазам его все поняла, без сил опустилась на лавку.
— Каково испечешь, таково и съешь,— сказал Давыдка.— Собирайся ответ держать, княгинюшка...
— Да как же это?.. Да отчего же так-то? — прошептала Улита серыми губами.— Ведь столько уж времени-то прошло. Думала — забыли...
— Доброе дело никогда не забудется,— ответил Давыдка.
Улита засуетилась, принесла из ложницы мешок, стала складывать в него сарафаны, да сапожки, да платки вышивные. Ничего этого брать с собой Давыдка не велел:
— Все равно не сгодится.
— Да ведь к осени,— робко возразил Петр.
Но Давыдка оборвал его:
— Долго не протомитесь. А ежели замерзнете, огоньку сыщем — горяченького, с угольками...
Догадался Петр, про какой огонек говорит Давыдка, покачал головой.
— Негоже над горем чужим смеяться...
— А ты сам посмейся.
Радовался князь Михалка, что Кучковичей изловил, Всеволод хвалил Давыдку, дружинникам велел выставить меду.
Вечером ждали князья послов от Глеба Рязанского. За полдень прискакал с дороги дозорный, крикнул, выскальзывая из седла:
— Вислобрюхие рязанцы обозами скрипят!
Михалка улыбнулся:
— Испугался Глебушка. Да оно и лучше так-то: ни к чему кровь проливать. Да и рязанцы не половцы. Тоже нашего, русского, корня...
Но только к вечеру показались рязанские возы у переправы за рекой. Солнышко склонялось за городницы, окунало на ночь лучи свои в студеную воду. А когда поднялся обоз к городским воротам, совсем стемнело. В город его Михалка не велел пускать, приказал ворота держать закрытыми, а выслал навстречу рязанцам конных воев, чтобы указать им место для ночлега — за посадом, на отлогом берегу Неглинной.
Вои в точности исполнили приказ своего князя: окружив обоз, с гиканьем и криками погнали его снова под гору. Рязанцы негодовали:
— Не тати мы, послы князя Глеба.
— А нам что Глеб, что не Глеб. Наш князь — Михалка. Он нам и указ,— отвечали владимирцы.
Ворча, рязанцы повернули коней. Не такого приема ждали они от владимирского князя.
Больше всех негодовал рязанский боярин Онисифор. Это его отрядил Глеб на переговоры с Михалкой. Не впервой выполнял Онисифор трудное князево поручение — бывал он и в Чернигове, и в Киеве, и в Холме, но нигде не гнали его взашей, всюду встречали с почетом...