Богдан Хмельницкий
Шрифт:
всех нас духовных и всего христианства исполнились скорбию, когда мы увидели, что
ваша княжеская милость, вожделенная утеха наша, отрекаетесь от древней греческой
религии,—религии ваших предков и родителей. Плачет и сетует церковь Божия, мать
наша, ибо ваша княжеская милость изволите презирать ее. Мы с великим упованием
ожидали желанного утешения, а обрели, сверх чаяния, печаль... Всем нам ведомо,
милостивый князь, какими страшными клятвами,
вас относительно религии родительница вашей княжеской милости, отходя от мира
сего. На чыо душу падет грех, Господь то знает. Но мы знаем, что отцовская клятва
сушит, а материнская искореняет. Какое утешение, какую пользу получают те, которые,
для суеты сего ничтожного мира, отступают от своей древней религии? Разве не видим
этого очами своими? Нтб у нас творится? Спросил бы я всех: зачем отрекаются от
древней греческой веры, зачем пренебрегают ею? Если для мудрости мира сего, то
мудрость мира есть глупость перед Богом, по слову апостола. Если думают убегать
заблуждений, то по милости Божией в церкви Христовой еще не найдено заблуждений
и не может найтись; скорее там оно найдется, где каждый год что-нибудь прибавят или
убавят. Если же для славы мира сего, то это маловажное дело!» Припомнив отступнику
предков его, которым греческая религия не помешала быть славными в истории,
митрополит коснулся того побуждения, которое, действуя на легкомысленных, более
всего располагало русских дворян к отступничеству. «Недоброжелательные наши
противники,—выражается митрополит,—говорят, что греческая вера есть вера
холопская. Если в самом деле так, то и апостолы и патриархи и все святые отцы
восточной церкви, которых мы почитаем великими,—были холопской, веры». В
заключение митрополит, от имени всей церкви, умоляет князя обратиться к вере отцов
своих и утешить всех; он пророчит ему в таком случае под сению родительского
благословения благополучие в земной жизни и вечный живот по кончине 2). Но то был
глас вопиющего в пустыне. Иеремия не только не возвратился к вере своих предков, а
еще сделался свирепым гонителем её. И никто из отступников русских дворян не
возвращался
*) Pam. Albr. Radziw., 1, 23.
2)
АКТЫ Зап. Рос., IV, 626.
74
назад. Православная церковь теряла род за родом и, по мере того, как русские
дворяне делались изменниками и гонителями восточного православия, козаки делались
его единственными защитниками и мстителями.
В это время выступила в недре русского православия
был Петр Могила. Митрополит Исаия Ковинский (который из архимандритов
Густынского монастыря принял этот сан по смерти Иова Борецкого в 1631 году) послал
этого человека, находившагося в сане печерского архимандрита, на сейм
ходатайствовать о свободе веры. Ученый, горячий, владевший даром убеждения так же
хорошо, как владел прежде мечом, когда служил в войске, вкрадчивый и хитрый,
потомок молдавских князей и, следовательно, аристократ но рождению, этот человек во
время сейма овладел умами своих единоверцев дворян, давал им советы, подвигал к
настойчивости, и так их очаровал, что все видели в нем залог спасения веры.
Престарелый Исаия всем показался неспособным более нести пастырское бремя;
положили отрешить его и избрали Петра митрополитом. Король утвердил его. Тогда
Петр послал ректора киевских школ Исаию Трофимовича в Константинополь, за
патриаршим благословением, а сам отправился во Львов, и там волошский.
митрополит, по патриаршему соизволению, посвятил его в сан киевского митрополита.
Петр испросил у короля привилегию на преобразование киевской школы,
находившейся при Братском монастыре, в коллегию и, приехав в Киев, низверг Исаию
Копинского и отправил его на смиренное пребывание в Печерском монастыре 1).
Современный летописец Ерлич 2) повествует, что это сделано было очень грубо и
жестоко.
Престарелого и хворого Исаию—говорит этот православный, но ополяченный
дворянинъ—схватили в одной волосянице, положили на лошадь словно какойнибудь
мешок, повезли в Печерский монастырь, где он, в великой нищете и унижении,
печально провел остаток жизни: это сделано с ним для того, чтоб он не беспокоил
Петра Могилы духовным и светским судом и не искал прав своихъ». По известию того
же летописца, Петр Могила был человек жадный, жестокий и истязал бичами монахов
Николаевского монастыря, допрашивая у них, где спрятаны монастырские деиьги.
Некоторые от его жестокости переходили в унию. Но известия Ерлича если могут быть
справедливы, как сообразные с духом тогдашних польских нравов, то в равной степени
могут быть ложны или преувеличены, потому что сам летописец вообще мало
соблюдал критики в обращении с тем, что до него доходило в его время, да кроме того
еще и потому, что Ерлич, как дворянин, не любил Козаков, а Петр Могила был к ним