Богиня прайм-тайма
Шрифт:
Темнело, и дождь все шел, и Женя Глюкк на “Радио-роке” говорила о том, что в Петербурге сегодня очень ветрено и ветер даже унес в море какую-то баржу.
Ники позавидовал барже. Ему очень хотелось в море, и чтобы было холодно, и брызги летели, и ветер рвал кожу на лице, задувал в глаза, и стальная вода ходуном ходила под днищем, так что на ногах удержаться было непросто! Это вполне соответствовало его теперешнему состоянию.
Ники оставил включенными фары – специально, чтобы машина заранее ждала его, –
Сетчатый старинный лифт не работал, и он побежал пешком, перепрыгивая через три ступеньки и думая только о том, как бы ему не опоздать на эфир.
Дверь была чем-то похожа на Толю – гладкая, малиновая, и ручка в завитушках.
Ники позвонил и прислушался. Долго ничего не было слышно, а потом раздались шаги и страдающий голос:
– Кто там?
– Толь, это Ники Беляев. У меня к тебе дело.
– Хто? – изумился из-за двери простуженный голос. – Хто это?
Ники вздохнул и легонько стукнул в притолоку кулаком. С потолка посыпалась штукатурка.
– Это я, Ники. Ты чего, забыл меня, что ли?! Открывай давай, у меня к тебе дело!
– Беляев, это ты, что ли?!
– Я, я, открывай!
За дверью возникла некоторая пауза.
– А какое дело? Я болею.
– Важное, – рявкнул Ники.
– Да я ничем сейчас не занимаюсь. У меня температура. На больничном я!
Этот диалог из-за двери начал Ники раздражать, но Толя, видимо, решил ни за что не пускать его в дом.
– Я тебе деньги привез, – быстро сказал Беляев, – из Кабула передали. Чего-то они там тебе недоплатили!
– Деньги? – усомнился Толя. – Ну, ладно, я открою, только ты мне их в щелку просунь, а сам не входи.
Говорю же, болею я!
– Открывай, придурок! – пробормотал Ники и опять легонько стукнул в притолоку. – Что еще за базар тут у нас!
Загремели замки, дверь чуть-чуть приоткрылась и высунулась Толина рука.
– Давай.
И рука покрутилась в воздухе.
Но в вопросе прохождения сквозь стены с Ники трудно было сладить. Он чуть откинулся назад, приналег плечом, ударил, за дверью послышался какой-то не правдоподобно тонкий визг, и она наотмашь распахнулась.
Ники с грохотом ввалился в полутемную прихожую, что-то упало, покатилось и, кажется, разбилось.
– Черт, черт, черт!..
В темноте кто-то стонал, завывал и даже хрюкал, по полу катались какие-то вазы, громыхали и звенели, что-то рушилось, и Ники нашел наконец выключатель.
При ярком свете все разъяснилось.
Стонал, завывал и хрюкал Толя Борейко. Два металлических индийских кувшина сказочной красоты раскатились в дальние углы просторной прихожей. Никелированная вешалка валялась на полу, а рядом с ней консервативный серый плащ и шляпа. По всей видимости, Толина.
– Привет, – сказал Ники, тяжело дыша. – Ты чего не открываешь?
Толя застонал еще пуще и приложил
– Ты совсем с ума сошел, Беляев?! Что ты себе позволяешь?! Придурок! Ты мне нос разбил!
Но Ники не мог оторвать взгляд от его платка.
Платок был белоснежный, сложенный треугольником, как солдатское письмо в войну.
Точно такой же Ники подобрал на полу в разгромленной Ольгиной комнате. Он нашел его и точно знал, чей это платок, а потом забыл о нем, идиот!
Он обо всем позабыл в Москве!
Очевидно, что-то изменилось в его лице, потому что Толя вдруг попятился, побледнел, отнял от носа руку, поскользнулся, и даже шарф упал с упитанной шейки.
– Ты… ты что, Беляев? Тебе чего? Что тебе надо-то?!
Ники улыбнулся.
От его улыбки с Толей сделалось нечто вроде истерического припадка. Он вскрикнул и куда-то побежал, но Ники схватил его за шиворот.
– Где видеокассета, Толя?!
– Ка… какая кассета?
– За которой ты приходил в Ольгин номер. Там, в Кабуле. Где, Толя?
– Я не знаю! Я никуда не приходил! Зачем мне ваши кассеты, когда я только на диктофон!..
– Толя, – нежно попросил его Ники. – Ты мне не ври. Сам видишь, я себя не контролирую, а веса во мне сто килограмм! Я ведь придавлю и не замечу, Толя! Что ты делал в ее номере? Отвечай, быстро!
– Не был я в ее номере, – закричал Борейко жалобно и сглотнул. По упитанной шейке прошел комок. – Не был! С чего ты это взял?!
– С того, что там был точно такой же платочек, – Ники вырвал у него белоснежный треугольник и сунул к самым его глазам. Толя отшатнулся и стал косить. – Я нашел. Показать тебе?
– Не надо.
– Я могу. Откуда он там взялся, а?!
– Я… я утром забыл, когда заходил. Я… у меня насморк, аллергия, и я… с платком… я забыл просто!
– Ты не ври мне, Толя, – посоветовал Ники все так же нежно. – Ты тем утром куда заходил?
– К… к вам. Я к вам заходил, ты не помнишь, что ли!
– Ты заходил в мой номер. Мы были в моем номере, а не в Ольгином! Откуда в Ольгином взялся твой платок, твою мать?!
Ники Беляев никогда не матерился. По крайней мере, никто никогда не слышал, чтобы он матерился, и Толя Борейко неожиданно для себя вдруг осознал, что все… всерьез.
Настолько всерьез, что еще чуть-чуть и этот бледный до зелени, смуглый огромный мужик его убьет.
Ничего не поможет – ни стенания, ни мольбы, ни уговоры, ни упоминания слабого здоровья и хронических недомоганий. Разве всем этим проймешь такого!
– Ты приходил за кассетой, да? Ты и забрал ее. Там двери, в этой гостинице, пальцем можно открыть! Ты знал про посылку и про кассету. Откуда ты узнал?
– От Масуда.
– От кого?!
– От Масуда, – прохныкал Толя. – Пусти меня, Ники, я дышать не могу!