Боговы дни
Шрифт:
Через месяц его выписали, ещё через месяц паралич частично отступил: восстановились руки, на ноги Андрей Павлович пытался привставать. Но сделать хотя бы шаг эти одеревеневшие ноги не могли. Он понял, что последний в его жизни шаг уже сделан.
Из ещё не старого, крепкого сорокавосьмилетнего мужика он в одночасье превратился в придаток старого кресла, в существо, похожее на росший в углу двора старый тополь — так ему казалось. Стоит ли жить тополем, которому привили человеческую душу? Он не находил ответа.
Он стал часто мёрзнуть, быстро утомляться, но ничто не угнетало его так, как невозможность самостоятельно передвигаться. Временами происходящее казалось кошмарным сном: однажды он проснётся
Наступили тяжёлые дни, Андрею Павловичу не хотелось жить. Часами сидел он в старом кресле под тополем, смотрел на мощные корни, бугрившиеся возле его одеревеневших ног, качавшие из земли жизненные силы для большого дерева. Если бы ноги могли напитаться этой силой, оторваться от земли, понести его в большой мир! Но ноги в старых ботинках неподвижно стояли на земле…
Андрей Павлович перебирал в памяти прошлое, не покидало навязчивое ощущение, что его жестоко обманули. Кто? Тот, кто когда-то обещал большую счастливую жизнь?
В молодости, когда он только закончил институт и с новеньким дипломом инженера пришёл на завод, она действительно была полна радостью, людьми, событиями. Летели годы, радости становилось меньше, забот — больше. Он женился, первый ребёнок оказался выкидышем. Второй — тоже. После третьего выкидыша врачи запретили жене рожать — опасно для жизни. Они остались бездетными. А потом началась перестройка, завод лихорадило, месяцами ждали зарплату… Потом долго болел и тяжело умирал его отец, за которым приходилось ухаживать, как за малым ребёнком…
Но, вопреки всему, у Андрея Павловича продолжала жить надежда, что однажды всё в жизни поправится, встанет на место. Она жила где-то в подсознании, десятилетиями, жила даже после инсульта — до тех пор, пока он не понял, что не сможет больше ходить. Но и тогда всё его существо продолжало не соглашаться, не желало признавать очевидное. Его паралич был недоразумением! С ним не могло такого случиться! Но… случилось.
От жизни не осталось практически ничего. Вокруг была пустота, настоящая пустыня, в которой маячили лишь несколько человеческих фигур — жена, двоюродный брат, двое-трое знакомых да старый заводской друг Васька. Они поддерживали, как могли, но вернуть жизнь одеревеневшим ногам были не в силах…
Глядя куда-то в одну точку на клумбу с убитыми заморозком цветами, Андрей Павлович целыми днями сидел в промозглом осеннем дворе. На него падали, прилипали на фуражку мокрые листья с облетающего тополя, но он этого не замечал.
Однажды он почувствовал, что что-то беспокоит, пытается достучаться из окружающего мира. Поднял голову: из окна дома на него украдкой смотрела жена. Всё это время не позволявшая себе при нём ни слезинки, она не успела спрятаться, отвести глаза. Он увидел — плачет… Андрея Павловича вдруг пронзила острая, как игла, жалость, рядом с которой побледнела даже его собственная боль. Боль, в которой он сидел, как в скорлупе, не замечая, каково приходится ей, жене…
Так он мучился всю долгую, морозную зиму, которая приковала его, уже прикованного к креслу-каталке, ещё и к дому — тесным комнаткам с замёрзшими окнами. Он думал, что зиме не будет конца.
Но всё когда-нибудь кончается. Стихли метели, заиграли на февральском солнышке ледяные узоры на окнах, и то, что в нём металось и страдало, клокотало и не желало смириться, вдруг успокоилось, словно внезапно утихнувший шторм. Это было так неожиданно, что он не узнавал себя. Он понял — жизнь продолжается. Даже когда остаёшься без ног.
* * *
Утро
…С тех пор, как Андрей Павлович смирился, что ему придётся жить без ног, он стал другим человеком. Теперь жизнь текла медленно, как сонная река, и в этом медленном течении он научился различать то, чего не видел раньше, в жизни полноценной и динамичной. Новый Андрей Павлович был вынужден довольствоваться тем кусочком мира, который ему остался, — домиком, двориком, висящим над ними клочком голубого неба. И произошло чудо: этот кусочек вдруг начал расти и постепенно стал таким же огромным, как прежний мир. Сидя в кресле под старым тополем, Андрей Павлович недоумевал: где всё это пряталось раньше?
Где прятались эти одуванчики, эта сирень, каждый июнь расцветавшая на газоне за забором? Десятки лет он ходил мимо, не обращал на неё внимания… Теперь, недвижимый, словно вросший корнями в свой дворик, он чувствовал и в ней, и в старом тополе у столика родственную душу — такое же существо, как он сам. Сидя в кресле, он не мог видеть сирень, но вдыхал её аромат, чувствовал, что она здесь, рядом. Временами казалось, сирень тоже чувствует его, понимает, что с ним случилось, беседует с ним на своём сиреневом языке. Сейчас она цвела, радовалась жизни и рассказывала ему о своей радости.
«Зачем она говорит мне о радости жизни? — думал Андрей Павлович. — Инвалиду она недоступна. Тогда как назвать чувство, которое вызывает её запах? Радость бытия?»
Андрей Павлович глубоко вдохнул наполненный ароматом сирени воздух, откинулся на спинку кресла… С весны до поздней осени все погожие дни он просиживал во дворе: читал газету или книгу, чинил сгоревший чайник, мастерил жене ящичек под помидорную рассаду… Но чаще просто смотрел на небо, траву, тополиную листву и думал. Его большой-маленький мир двора дополняли лишь крыши дальних пятиэтажек, верхушки двух уличных тополей да провода электролинии, видневшиеся над забором, но этого было достаточно. Этот мир постоянно менялся. Медленно перетекал из утра в вечер день, сотканный из бегущих по небу облаков, из шевеления листвы старого тополя, из незаметно ползущей по траве тени забора… Медленно, день за днём, катилось по курчавой мураве дворика жаркое лето, перетекало в золотую осень. Теперь с ними, с весной, летом и осенью, Андрей Павлович жил одной жизнью.
Он постиг великую мудрость довольствоваться малым, ценить то, что есть. «Да и кто сказал, что это мало? — думал он. — Я дышу ароматом сирени, по небу плывёт красивое облако, вон цветут одуванчики, и весь этот день принадлежит мне — разве это мало? Сегодня придёт Васька — разве мало? А если бы я был президентом и сидел в кабинете с государственной символикой — это было бы больше? Кто вообще знает, что есть малое, а что — большое?»
Если бы четыре года назад кто-нибудь сказал ему, что, прикованный к креслу, он будет целыми днями вот так сидеть во дворе и любоваться одуванчиками — он бы не поверил. Но он сидел и любовался. Он научился находить радость в том, что солнце — греет, что выползающее из-за крыши дома облако шевелится и меняет форму, как живое существо, что у забора разрослись ядрёные лопухи, а рядом в траве стрекочет кузнечик… Он словно перебрёл бурную, чуть не унёсшую его реку и теперь смотрел на мир с другого берега, видел то, чего не видно с берега старого. Того, на котором осталась его прежняя жизнь.