Боговы дни
Шрифт:
Владимир Иванович любил это пасхальное утро, ему нравилось неторопливо шагать по безлюдному городу, думать, что он скоро оживёт, сядет к праздничным столам… Он забывал «рассматривать жизнь», просто радовался ей и не мог объяснить себе эту радость. Вот стучит по рельсам, сверкает стёклами пустой трамвай с привалившейся к окну дремлющей кондукторшей. Хорошо!.. Вот идут, наверное, из церкви две старушки, на его «Христос Воскресе!» с воодушевлением отвечают: «Воистину Воскресе!» Хорошо!.. Всё необыкновенно хорошо!..
А когда он увидел залитую солнцем шиферную крышу материного домика, на которой звонко чирикали воробьи, а над трубой вился дымок, у него радостно забилось сердце… В окошке с голубыми наличниками мелькнуло лицо, Владимир
Сейчас на скворечнике, сделанном когда-то его собственными руками, на всю вселенную заливался пересмешник-скворец. Радостно было его слушать, радостно было дышать деревенским, с запахами дымка и оттаивающих огородов, воздухом окраины. Поднявшись на крыльцо, Владимир Иванович, однако, отметил, что одна плашка подгнила — надо будет заменить…
В доме после тёмных сеней невольно зажмурился от яркого света. На окнах кухоньки и маленькой горницы огнём горели герани и белые тюлевые занавески, на пол, на домотканые дорожки и кружки падали столбы уже набравшего силу яростного солнца. Оно блестело на тарелках и ложках видневшегося в горнице накрытого стола, играло на вышитых салфетках на ветхозаветном, привезённом ещё из деревни комоде, дробилось в старом настенном зеркале, обрамлённом заткнутыми за рамку пожелтевшими фотографиями. Им был полон весь застеленный разноцветными половиками, завешенный ситцевыми занавесками, словно явившийся из далёкого детства домик, и Владимир Иванович вдруг подумал: «Ведь этот свет и есть Бог!». Это он тихо входил в их деревенскую избу на Пасху, когда она наполнялась утренним светом, он незримо стоит сейчас в падающих из окон столбах солнца… Значит, он был с ним всегда. Даже когда он, жалкий человек,
насмехался над ним, не верил… Мысль эта потрясла его.
Прямо из солнца, золотившего, как нимб, её седые волосы, к Владимиру Ивановичу шагнула совсем уже старенькая, сухонькая мать.
— Христос Воскресе, сынок! — Воистину Воскресе, мама!
Они обнялись, расцеловались. Мать коротко, истово приникла к нему головой, и, всё ещё взволнованный своим озарением, он почувствовал знакомый запах её волос, неуверенное пожатие слабых старческих рук. У него защемило сердце.
Потом они сидели за столом в переполненной светом комнатке, и солнце блестело на посуде и на белоснежной голове большого, в разноцветной присыпке, кулича. Мать очистила крашеное яйцо, разрезала на три дольки, положила ему и себе. Третья долька осталась на тарелке.
Квартирный вопрос
Жена, ходившая в управляющую компанию разбираться с платёжками, принесла новость: старый родительский дом Валерия Петровича, относившийся к ветхому муниципальному жилью, теперь, оказывается, можно приватизировать.
— Вышел какой-то новый закон — ветхое тоже разрешили, — взволнованно рассказывала жена. — Мне так и сказали: «Если хотите — подавайте заявление в районную администрацию, готовьте документы».
Это было важное известие. Родители давно умерли, дом обветшал и был в тягость — и сделать ничего нельзя, и бросить жалко. Валерий Петрович из него не выписывался, чтобы не потерять, а сами они жили в двухкомнатной «хрущёвке», числившейся на жене. Этот дом, точнее, половину старого деревянного двухквартирника на окраине города они при случае втихую сдавали, чтобы хоть как-то оправдывать коммунальные.
Решение созрело быстро: приватизировать и продать, ведь думали об этом давно. Конечно, дорого не получится, но, если прибавить их «хрущёвку» в центре, то на всё вместе можно попробовать наскрести на приличное жильё в новостройке.
— Может, хоть под старость лет поживём, как люди, — с надеждой в голосе говорила жена.
Это действительно был шанс, быть может, единственный. Вот только что они спокойно жили в своей скромной панельной, с проходными комнатами, «хрущёвке», уже не надеялись и не строили планов на смену жилья. И вдруг эта устоявшаяся жизнь полетела в тартарары. Задуманная комбинация была трудной, даже авантюрной, но они решились. Спланировали так. Они переезжают в старый дом, продают «хрущёвку», дозанимают денег и вступают в долевое строительство на ранней стадии, чтобы подешевле. Купленную в черновой отделке квартиру доделывают своими руками, по самому экономному варианту. Потом продают старый дом и рассчитываются с долгами.
Главный риск состоял в том, что они не знали, где и сколько придётся занимать. Решили — там будет видно. А, кроме того, прежде чем переезжать в старый дом, надо было привести его в жилой вид.
* * *
Как все заброшенные дома, он стоял безмолвный и безучастный, словно погружённый в обморочный сон, и пустые, кое-где закрытые изнутри пожелтевшими газетами окна слепо глядели на мир. Валерий Петрович толкнул подавшую знакомый голос калитку, вошёл в маленький, отгороженный штакетником дворик перед покосившимся крыльцом. У крыльца разрослась старая рябина, на ступеньки стеной напирали крапива и лопухи, видно было, что давно уже никто на них не ступал.
Что-то дрогнуло в душе Валерия Петровича, когда, отомкнув входную дверь, он вошёл в полутёмные сени, почувствовал с детства знакомый застоялый запах пыли и старого дерева, нисколько не изменившийся за все эти годы. Старый дом, как скряга, хранил свои запахи и звуки… Валерий Петрович прошёл по почти пустым, с остатками старой мебели, комнаткам, где с потолков, как сталактиты, свисали чёрные нити пыльной паутины, и с басовитым гудением билась об оконное стекло одинокая муха. Прикинул, какой нужен ремонт, чтобы можно было прожить до новой квартиры, а потом продать. «Всё обдирать, штукатурить, клеить новые обои, белить потолки, — думал он. — Оконные рамы совсем сгнили… Работы до хрена».
Он присел на колченогую табуретку, невольно прислушался к тишине заброшенного дома. Она была такой глубокой, что отчётливо слышались гудение мухи в соседней комнате, негромкое потрескивание старой половицы, какие-то непонятные шорохи. Казалось, дом хотел что-то сказать. И Валерий Петрович подумал, что в последние годы, в спешке забегая сюда проверить квартирантов или забрать платёжки за коммунальные, почти не замечал сам дом — дом, где родился и вырос. Он был заботой, обузой. И вот всё изменилось, обуза превращалась в ликвидность, на которую уже можно было строить планы.
Вдруг из тишины пришёл новый звук, кто-то топтался на крыльце. Скрипнула входная дверь, на пороге, осторожно щупая дорогу палочкой, появилась Мария Андреевна — старушка-соседка из второй половины дома.
— А я гляжу в окошко… вроде кто прошёл в калитку… думаю, пойду посмотрю… гляжу — дверь открыта… — медленно и одышливо, обращаясь куда-то в пространство, проговорила она, словно сама с собой, подслеповато вгляделась в Валерия Петровича.
— Знать-то ты, Валера?.. Здравствуй…
— Здравствуйте, тётя Маруся, — поднявшись навстречу, громко, чтобы полуглухая старушка услышала, поздоровался Валерий Петрович. — Это я, я хожу… всё в порядке…