Боль мне к лицу
Шрифт:
— Да.
Я киваю, решив, что на кухне ничего мыть не буду. Возможно, частиц слюней с вилки хватит, чтобы у них нашлись доказательства. Хочет замести следы, пусть сам убирается.
Начинает темнеть; на кухонном окне — тюль, если включим свет, будет видно, что дома кто-то есть. Мы сидим в вечернем полумраке в комнате.
— Расскажи о себе, Адам, — в очередной раз прошу его. Видно, что мужчина устал: он сидит в кресле неподвижно, глядя куда-то внутрь себя, и я долго не смею нарушать тишину, пока не решаюсь задать вопрос по новой. Он молчит.
Пять минут.
Семь минут.
Тринадцать.
Секунды
Адам. Я думаю, что мне нравится его имя, и нравится называть на иностранный манер, с ударением на первый слог. Какой бы дикостью это не казалось, однако я вижу перед собой не убийцу, но красивого мужчину, несомненно, весьма интересного, сильного. Если поставить рядом Ивана, то скорее, полицейский проиграет ему во внешности, хотя мне до сих пор он кажется самым лучшим на Земле. Такая несправедливость — повстречать в жизни почти одновременно двух людей, которые — оба! — могли бы стать героем моего романа. Но одному суждено сердце разбить, а второму — остановить.
Я качаю головой, принимая горькую иронию и смиряясь с ней.
— Каково это: слышать голоса? — он нарушает затянувшееся молчание, спускаясь с кресла и вытягиваясь на полу. Снимает перчатки, не касаясь предметов, и сжимает — разжимает — сжимает руки, оставляя их в напряжении и рассматривая кулаки, будто впервые видя.
— Это… естественно, — не находя иного объяснения, отвечаю я. — Они почти всю жизнь со мной, сколько я себя помню. Очень много болтают, не по делу.
— Как ты, — усмехается Адам. Я киваю. — Голоса боятся меня, — не вопрос, утверждение. Шептуны переговариваются взволновано, тихо-тихо, между собой, не для моих ушей. Мне нечем их успокоить. — Они знают, что я могу лишить их жизни. Знают?
— Да, — хриплю в ответ, словно теряя дар речи. В этот момент сложно сказать, кто из нас двоих более сумасшедший.
— Ты ведь тоже знаешь, как это — отнимать жизни людей.
Я отворачиваюсь, шумно выдыхаю. Запретная зона, табу, туда нельзя, нельзя!
— Я знаю, — настаивает он, — я все о тебе знаю. Кем он был? Больным санитаром?
Сжимаюсь, обнимая колени, словно защищаюсь от его слов. Просить убийцу прекратить бесполезно, пока он не вывернет меня рубцами наружу, не смолкнут его уста.
— Когда тебя выписали из больницы домой, он приходил, следил за тобой. Ты его не сразу узнала, но не боялась. Ремиссия, нельзя проявлять агрессию, нельзя вспоминать про болезнь. Но он начал наглеть, ведь так? Хватал тебя за руки, караулил возле подъезда. А потом решил затащить в кусты. Ты сопротивлялась? Конечно, сопротивлялась, только он сильнее. Мужчины всегда сильнее, особенно одержимые желанием. У тебя же тогда и волосы длинные были, вот он их и намотал на кулак, а ты и дернуться не могла. А когда он с тебя трусы стаскивать начал…
— Заткнись, — шепчу я, переходя на крик, — заткнись, заткнись! Прекрати,
— Он ведь не успел, так? Под рукой оказалась бутылка, и ты ему осколок прямо в шею засадила, в сонную артерию. Санитар так и умер, рядом с тобой, а ты даже «Скорую» не вызвала, сидела вся в его крови, пока вас не нашли соседи. Ну и каково это — убивать?
— Ужасно, — сквозь зубы цежу я. Воспоминания накрывают, я вижу себя в платье с тонкими бретельками и мелкими цветами по синему фону, с небрежной косой. И хоть я только вышла из больницы, но все равно, чувствую себя здоровой и живой. Мягкие лекарства, нормальные условия, хорошие санитары… Одному из них я слишком нравилась. Настолько, что он, не взирая ни на что, решил овладеть мною, прямо за родительским домом, в кустах, там, где обычно собираются по вечерам местные выпивохи. Я не помню, как защищалась, но точно знаю, что не издала ни единого звука. И четко, очень четко помню тот момент, когда он умирал, дергался в конвульсиях в моих ногах, а я, равнодушно и отрешенно наблюдала за ним, до тех пор, пока он не замер, под возбужденные вопли шептунов.
А после полиция, освидетельствования, судебно-психиатрическая экспертиза, психиатрическая больница. Три года ужасов. Иван. Адам.
Внутри меня все в сплошных кавернах, и убийца только увеличивает своими словами пустоты. Шептуны молчат, подавленные. Они не помогли тогда, но обещают не бросить сейчас. Что с вас, бестелесных, неосязаемых, взять? Если только вскроете меня, затопите все вокруг нашей же кровью.
— А для тебя какой вкус у убийства?
— Тошнотворно-приторный. Но иногда иначе никак.
— Алла Николаевна и Солнце — твоих рук дело? Лиля, — поясняю я. Сидеть нет больше сил, и я ложусь на пол рядом с ним. Надо мной вращается потолок и подташнивает, но я приказываю себе замереть и не двигаться. — Яна, мама?
Собственная отрешенность поражает. Я не бьюсь в истерике, умоляя пощадить; я вообще мало что чувствую, кроме странной симпатии, испытываемой на глубинном уровне. Симпатии пополам с отвращением. Адам нравился мне в той роли, в которой выступал всего лишь пару часов назад, и все это смешивается в клубок непонятных чувств, выпиленных из ненависти и приязни.
— Да. Врача надо было убрать. Я не думаю, что ты будешь лить по ней слезы.
— Не буду. За что Лилю?
— Ненужный свидетель. Ничего лишнего. Она себя сдала сама, увидела меня, испугалась. Пришлось идти следом. Когда я понял, что девушка только вышла из больницы, все сошлось. Маму я не собирался убивать. Нужно было лишь напугать слегка. Яна давно была частью плана, еще до тебя.
— Зачем ты вообще затеял эту возню вокруг меня?
— Почему нельзя без извращений? К чему распятия, подвешивания?
Он не отвечает. Пробую зайти с другого бока:
— Там, на кладбище. Как ты оказался рядом? Не уходил после убийства?
— Уходил. Я следил за тобой. Увидел, что тебя пасет полицейский, сел к нему на хвост, потом вырубил. Когда ты была рядом с кладбищем, глазам своим не поверил. Но парень вышел из игры, а я понял, что ты знаешь, куда идти. Мне наконец-то стало интересно.
— Ты собирался меня там убить?
— Было слишком рано.
— А сейчас?
— У тебя еще есть ночь.