Боль
Шрифт:
Дышал в лицо ветерок. Шелестели листвой липы. Вдалеке угадывалось очертание мартена. Между щитами затемнения временами вспыхивали сполохи.
Около Степанидина переулка Венку окрикнули:
— Эй, друг, одолжи закурить!
Из темноты вышли двое. Один долговязый, другой чернявый.
Венка протянул кисет. Чернявый зачерпнул горстью.
— Про запас… Не возражаешь?
— Бери, чего там… — согласился Венка.
Из-за угла показался парень с гитарой.
— Да это никак из-под вяза? — сказал он и нехорошо засмеялся. — Балерина к тебе бегает, а?
— К нему, к нему! — обрадовался
— А тебе-то что! — робко огрызнулся Венка. Он чувствовал, что сегодня ему несдобровать, но угождать не собирался. Подумаешь — трое! Он прием знает — жевать нечем будет!
— Балерина — девочка что надо! Гитарист вихлялся, словно в бока ему тыкали палками. — Ты ей скажи, мы каждый вечер здесь, пусть заходит. Не обидим… Верно, ребятишки?
Те заржали. Венка шагнул и, метя в то место, где колечком закручивались у гитариста космы, выбросил кулак. Кажется, достал. Но и у самого от удара в скулу перед глазами рассыпались искры. Забыв о приеме, замахал руками налево и направо.
Но вот долговязый, изловчившись, так припечатал, что Венка рухнул. По переулку гулко протопали. Прильнув к земле, он заскулил от обиды. Заскреблась тоскливая мысль. Неужто он взрослый только для своих первоклашек? А как же тогда понимать Михаила Алексеевича, директора, который и встретил и проводил уважительно? Да и в военкомате с ним поговорили как положено…
Вдруг понял: просто те трое собрались, как шакалы, в стаю. Стаей ведь удобней творить черное. Когда стаей, спросить вроде не с кого.
Встал, отплёвываясь песком, подошел к колонке. От холодной воды немного успокоился.
Под вязом все по-прежнему, только Галька ушла. Мурзилка, сложившись в зигзаг, обнимал колени; Веруся смотрела на небо. Как только Венка подошел, она громко объявила: «Ну, мальчики, я пошла! Уже поздно…»
— Погоди! — буркнул Венка, удивляясь ненормальной глухоте своего голоса, заволновался. — Я провожу…
Веруся глянула из-за плеча пристально и не строго.
— Я тоже с вами! — зашумел Мурзилка.
— Тебе, букварь, пора домой, — улыбнулся Венка и дал Мурзилке щелчка, подошел к Верусе.
— Пойдем, что ж… — сказала та негромко, словно хотела, чтобы не слышали другие. — Только знай, не интересно с тобой…
— Знаю… Да я так… Не идти же тебе одной!
— Ходила же раньше…
— То раньше…
Облака, растаяли. В высоком небе покойно мерцали звезды. Как живой, вздыхал завод.
Венка шел чуть поотстав. Он до боли косил глазом, разглядывая такой знакомый и вроде бы совсем незнакомый профиль и прямые, водопадом стекающие на плечи волосы.
Снова все перемешалось: вратарь Кандидов, Веруся, вихлястый с гитарой… и эта маленькая радость от еще одного ушедшего в прошлое дня. А в стороне недосягаемым для всего этого суматошного вихря образов оставалось, как глыба, заявление, запертое в сейфе злого, как черт, военкома.
Глава седьмая
ВОЕНРУК
Военрук вызывал мальчишек, которые, по его мнению, подходили
Прежде чем сесть, приподнимал измочаленную осколком правую руку и бросал высохшую кисть со смиренно сложенными в щепоть пальцами на тетрадь — чтобы та не двигалась. Левой выписывал в маете одному ему понятные знаки.
— А тебя, Малышев, я взять не могу… Ты уж меня извини… — Военрук решительно провел в тетрадке жирную линию.
Мурзилка оторопело захлопал глазами:
— Я что — хуже других?
— Не заставляй меня оправдываться, Малышев… Иди!
— Товарищ лейтенант! — взмолился Мурзилка. — Вы думаете, если я не такой толстый, как некоторые, так у меня и силенки нету? В классе я, между прочим, больше всех подтягиваюсь.
Уловив во взгляде военрука нерешительность и понимая, что это его последний шанс, Мурзилка вытянул руки и грохнулся на пол.
Нерешительность военрук проявил по простой причине: то, что он лейтенант, знали все, потому, что за неимением другой одежды, он носил военную форму, а в петлицах гимнастерки следы от кубиков еще не выцвели, но вот «товарищем лейтенантом» называли его впервые.
Мурзилка, между тем, раз за разом продолжал отжиматься от пола. «Однако силен малец!» — подумал военрук и приказал:
— А ну, хватит, Малышев! Встать!
Под вечер выгрузились на небольшом разъезде.
Венка, уставший за долгую зиму от всяческих переживаний, обрадовался простору, как малое дитя игрушке. Скинул ботинки и бегом-бегом по теплой траве в березовую рощу.
Тихо умирал день. Тягучее безмолвие нарушалось только обеспокоенным гудением припозднившейся пчелы, запутавшейся в цветке. Пучки закатных лучей, наискось перечеркнувшие березняк, до того были насыщены светом, что их можно было, казалось, тронуть и отвести, как нити паутины, в сторону.
— В две шеренги становись! — раздалась команда, и Венка, успевший-таки веточкой высвободить пчелу из плена, побежал в строй.
Хозяин на разъезде Маркин. Ему за пятьдесят. Он толст, улыбчив и в своих непомерно широких штанах и потрескавшихся на сгибах галошах очень похож на загулявшего запорожца, какими их обычно рисуют в книжках. Только форменная фуражка выдает в нем должностное лицо. Все обязанности, предписанные уставом железных дорог — от стрелочника до начальника — возложены на него. Фактически их исполняет жена Маркина, тетя Поля. Но она никем официально не числится, так как по штатному расписанию второй единицы на разъезде не предусмотрено. Чтобы подзаработать, она без лишних разговоров согласилась занять в отряде должность повара.