Боль
Шрифт:
Соорудили из отборных поленьев куб. Как свидетельство своего пребывания здесь. А потом решили: костер в честь окончания работ разжечь именно из них. Не грех разок пожертвовать настоящие дрова вместо трухлявого валежника, за которым военрук посылал отлынивающих от физзарядки. Вот будет иллюминация!
До ужина оставалось время, и военрук приказал собрать вещи, чтобы ночью не пороть горячку.
Подошел Маркин, в свежей рубахе-косоворотке и на удивление чисто выбрит.
— Закончили, товарищ командир, — подытожил негромко, — отмаялись… Завтра жди других — заводу остановиться не позволят. В прошлом году так же — до самых снегов. И так же, как нонче, — одни пацаны, будто мужики перевелись вовсе… — Он перешел на шепот, опасливо оглянулся; потом вдруг заторопился: —
Военрук понимающе кивнул.
Маркин в нерешительности переступил с ноги на ногу, потом словно кидаясь в омут, выпалил.
— Не судите меня, товарищ командир!
— За что судить вас? — военрук удивленно вскинул брови.
— Как?! — оживился Маркин. — Неужто не жаловались?
Шаркая галошами, пересек поляну. Отыскал Венку, отвел в сторонку. Радуясь возможному концу своих мучений, скомкал фуражку.
— Прости, сынок…
В сумерках пришел поезд. Пантелей Петрович отцепил платформы, и, вытирая ветошью руки, направился к военруку. Всякий раз, покуда помощник — вечно перепачканный маслом паренек из ремесленного — загружает в тендер дрова, он заводил разговор о войне. Ему хотелось получить от очевидца, узнавшего, видать, почем фунт лиха, внятный ответ на мучившие вопросы.
Сам он отлично помнил, как в его время батальоны разбегались при появлении деникинского танка. Теперь и земля та же, и окоп нисколько не надежней, но ведь дубасят русские солдаты немецкие танки! Однако попробуй, поцелься в танк из какого-то там ружьишки, когда танк палит из пушки! И подпусти его, а то и вовсе дай пройти над своей хрупкой, как яичная скорлупа, крепостью, а потом, как на учениях, брось бутылку с горючей смесью под башню.
Не мог он этого осознать — не укладывалось в голове. И только наглядевшись на мальчишек и на их работу, которая впору мужикам, он решил, что пришло на смену совсем иначе скроенное поколение. Сегодня этим мальчишкам работа вместо игры. Мальчишеские игры, известное дело, всегда венчаются самой славной игрой — в войну. Поэтому и телеги им, верно, видятся не иначе как орудиями, а дрова — снарядами. И тянут они, стиснув от натуги зубы, эти орудия будто бы на передовую, где ведут смертельный бой их товарищи.
Но это сегодня. А завтра? Когда подрастут… Когда, заслоняя небо, попрут танки. Как поведет себя нонешный мальчишка?..
Пантелей Петрович даже остановился, испугавшись невеселой картины, нарисованной собственным воображением. «Дети, совсем дети, — подумал, — и не дай им бог такой судьбы!»
Достал из кармана спецовки пачку писем. Выбрал с надписью: «С. И. Хебневу». Вспомнил строгую девушку из горкома комсомола, которая вручила ему письмо. Вздохнул.
— В две шеренги… стано-вись! — скомандовал военрук, как только поезд, отдуваясь паром, отошел от полустанка.
Мурзилка затолкал в сумку оставшиеся вещи и — бегом в строй. «К чему бы это?» — подумал он о нарушении военруком установленной им же самим традиции. Все и так, без построения, знали, что от них требуется, раз поставили платформы.
Военрук мрачно маячил перед строем.
— Ребята! — заговорил он, подождав тишины. — Мы с вами славно потрудились. Задание выполнили. Всего-то осталось загрузить три платформы! Поработали на совесть. Выделить кого-то — значит обидеть других. Загрузим последние, и — домой…
— Ур-ра-а!
— Но вот какое дело, ребята, — незнакомо строго продолжал военрук, — нас просят поработать, еще… В городе нет свободных рук. Начальные классы на прополке, кто постарше, мобилизованы на работы в цехах. Я вас прошу, поработаем… немного, скажем… — военрук сосредоточился, — скажем, пять небольших денечков…
В строю заулыбались.
— Сергею Ивановичу за самую красивую пятерку — пять порций овса! — выкрикнул кто-то.
Мурзилка, ошарашенный крутой переменой событий, был в смятении. Не успела прижиться радость, а уж заслонил ее напрочь двухшеренговый строй. Каждый в том строю уж не Мурзилка и не Венка, а боевая единица. Об этом не раз вел разговор военрук. Домой не сбежишь… Это с какими же глазами ходить потом по Первомайской? Капельку бы отдохнуть! Пока загружаются платформы… Он так устал! И так болят руки! Никто в темноте и не заметит… Он только чуточку отдохнет…
Оглянулся, наметил маршрут. Главное — вырваться на оперативный, как выражается военрук, простор. Пригнулся и на четвереньках, переваливаясь с бока на бок, как переевший щенок, — за поленницу.
— Кто хочет добровольно… еще на один срок… на вывозку дров для завода… выпускающего броню для фронта… три шага!
И почудилось Мурзилке — зреет атака. Сейчас его товарищи покинут окопы, уйдут вперед, и он… Не о таких ли случаях рассказывал военрук?
«Главную свою победу ты одержал, когда оторвал от земли будто свинцом налитое тело. Ты в атаке, ты будто летишь над полем, и сердце уж больше тебе не принадлежит, как не принадлежит солнцу умчавшийся в пространство свет. Сердцем твоим завладело поле, и небо над ним… И оттого ты бесстрашен. И остановить тебя не сможет ничто. Разве что паскудная пуля… Но если ты отстал, выпадет тебе жалкая доля. Что ж, были и такие… Потом они с завистью смотрят на скошенных, и как черви ползают в ногах у оставшихся в живых».
«Рученьки… Рученьки мои бедные!» — голосил про себя Мурзилка, разглядывая скрюченные закровенелые от ссадин пальцы.
Цепляясь за поленья, поднялся.
— Равняйсь! Смир-на!
Кося глазом при исполнении команды на правый фланг, Мурзилка увидел стоявших поодаль тетю Полю и Маркина. Тетя Поля подносила к лицу уголок фартука. В сгустившихся сумерках было не разобрать: то ли она просто сморкается, то ли вытирает слезы. «Жалеет… Нас жалеет», — подумал Мурзилка и на душе у него сделалось тепло.
— Спасибо! — проговорил глухо военрук и рванул правую руку вверх, чтобы отдать строю честь. Опомнился — рука повисла как плеть. Чуть помедлив, вскинул под козырек левую. — Спасибо, мужики!
Глава десятая
ПОБЕГ
Заканчивалась первая неделя «барщины» у Жилова. До обеда Венка колол дрова, потом чистил хлев, в котором нагуливали жир три тучных борова.
В сарай входил через огород: во дворе Барс, отношения с ним лучше не выяснять. Кроме того, там — Галька, встречаться с ней ну ни капельки не хотелось. Да и ей самой спокойней. Не дай бог подвернется под горячую руку.
Утром в воскресенье Жилов дал рукавицы, зазубренный серп и велел сжать на корм свиньям крапиву.
Крапива росла на солнцепеке. Но Венке жара не помеха. Кожа у него на заготовке дров задубела, облупленный нос к солнцу привык.
Оставалось сжать узкую полоску около амбара, когда сквозь зелень увидел похожую на дупло яму. Ствол ее нырял под фундамент. Венка не удержался, ногой столкнул в яму камень. Оттуда ошалело выскочил упитанный кот. А земля вдруг разверзлась, и Венка, как был в рукавицах и с серпом, так и рухнул. Когда стихло, с опаской открыл глаза. «Погреб!» — догадался он и успокоился; Осмотрелся. В углу — бочка с соленьями. На куче кирпичиков льда один на другом дугообразные ломти, сала. В тазу с водой — лепехи домашнего масла. В корыте — внутренности. Здесь успели похозяйничать кошки: тянулись за бочку белесые с прозеленью кишки. А перед самым носом у него болтался на крюке увесистый оковалок окорока.