Боль
Шрифт:
— Может, поросеночка? — без всякой надежды спросил военрук.
— Кто же в эту пору поросенка забивает? Травы, крапивы — ешь не хочу! У поросят самый рост теперь…
— Выходит, вам поросята дороже людей? Так, что ли? — не совладев собой, выкрикнул военрук и, волнуясь, стал торопливо расстегивать ставший вдруг тесным воротничок гимнастерки.
— А ты не ори, не ори, лейтенант! Звание у меня, может, поболе твоего… Где воевал-то, скажи? Где ранило?
— В отступлении… Осколочек-то был так себе, с вишенку, а что натворил! Если б не осколочек, и теперь, может, воевал…
— А
Понурые ветлы с кляксами галочьих гнезд, дома с заколоченными крест-накрест окнами и оттого казавшиеся вычеркнутыми из реальности, не располагали к разговору. Поэтому, когда военрук взглядом показал на торчавший из земли частокол вытяжных труб, председатель также молча покатил велосипед в ту сторону.
Двухстворчатая дверь хранилища была распахнута. Из подземелья веяло сыростью и куриным пометом. Председатель жестом пригласил.
Военрук медленно шел по устланному деревянными решетками проходу. Гулко раздавались, дробясь по отсекам, шаги. Сквозь запыленные окна свет с улицы едва пробивался, но и этого малого количества его было достаточно, чтобы убедиться в том, что овощей в хранилище нет. Военрук, до этого питавший надежду, хотел уж было вернуться, как вдруг впереди на решетчатом полу дрогнула смутная тень. Прикрыв в испуге ладонями рот, в отсеке стояла худенькая девочка. Она вопрошающе таращила глаза и жалась к перегородке.
— Кто такая? — строго спросил председатель.
— Климова я… — робко ответила девочка.
— Это что, Климовой Настасьи,, что ли, дочь? Почему не на прополке? — рявкнул председатель, и военрук, испугавшись за девочку, чтобы отвлечь его, кашлянул.
— Мама заболела… — девочка еще плотнее прижалась к перегородке, словно та способна была сокрыть ее. — Поесть попросила…
Она чуть заметно повела глазами, и только теперь в темном углу отсека военрук увидел мальчика. Подошел ближе. Мальчику было года три. На нем холщовая до колен рубаха. Он цепко держал в руке картофелину с длинным мертвенно-бледным ростком и, готовый защитить свою добычу, угрожающе ворочал глазенками. Около его босых ног стояла плетеная корзина с едва прикрытым картошкою дном.
У военрука незнакомо защемило сердце. Он погладил мальчика по волосам, отчего тот сразу безутешно заплакал.
Вдоль стены тянулся к свету еще росток. Военрук дернул, и росток с пучком хилых корней легко отделился. Перебирая пальцами, добрался до картофелины, отломил ее, дряблую, будто неживую, и бережно, как выпавшего из гнезда птенца, опустил в корзину.
За хлебом не успел, а пошел утром, задолго до рассвета, надеясь к открытию сельмага быть на месте. Тете Поле намекнул приготовление завтрака по возможности затянуть. До его возвращения. Он знал: постной кашей без хлеба сыт не будешь.
Глава восьмая
МАГИЧЕСКАЯ ПЯТЕРКА
Решили: больше двух кубометров на телегу не загружать — можно пупок надорвать, пока ее, проклятую, до полустанка дотолкаешь!
Арифметика оказалась проще
Вскоре с легкой руки Венки обратили внимание на странную закономерность. Если у древних, как пояснил Венка, магическим числом была семерка, то отряд на каждом шагу преследовала не менее магическая пятерка. И действительно: предстоит перевезти дров пять сотен кубов; телег пять, бригад сформировано Пять, в каждой по пять человек. Подъем — в пять. Хлеба военрук получает пять буханок. Потом приметили, что тетя Поля засыпает в котел — ни меньше ни больше — пять пачек концентрата.
Ради шутки объявили конкурс на самую веселую пятерку. Победителю пообещали порцию каши.
На следующий день, выбежав на зарядку, увидели посреди поляны телегу, разряженную чертополохом. Между оглоблями красовалось ржавое колесо от сеялки, извлеченное из кучи металлолома. Посмеялись. Но странное дело — в авторстве пятого колеса к телеге никто не признался. Только тетя Поля была очень уж смешливой, будто смешинка в рот попала.
И вообще, выдалось в тот день отличное утро! За завтраком никто не канючил относительно «мясца» или «маслица». Шутили — и только. И как-то незаметно коснулись разговора о том, что четырех рейсов мало. Раз уж дело дошло до магии, пусть будет пять.
Врезаясь в мелколесье, огибая болотины, дорога выписывает по лесу такие вензеля, что волей-неволей чешутся руки ее выпрямить. В одном месте, чтобы срезать петлю, пробили колею по залитой водой низине. Правда, нужно было брести по колено в ржавой жиже, ну, да кто же это боится в разгар лета промочить ноги?
Где под горку, где с разгону, с грехом пополам бригады прибывали к месту назначения; глаза стращают — руки делают. И только перед полустанком возникал затор: дорога упиралась в крутой подъем с сыпучим и зыбким, как в пустыне, песком. И ни обойти его, ни объехать. Здесь, на солнцепеке, военрук и вынужден был дежурить всю смену.
Он завел порядок: бригады, разгрузив дрова на полустанке, отдыхали около подъема. Распластавшись в тенечке на дышащей глубинным теплом земле, рассказывали истории из своей жизни — одна кошмарнее другой. Но никому от этих историй страшно не было, даже наоборот. Кто слушал, посмеиваясь, а кто, подложив под голову кулак, просто лежал, закрыв глаза и делая вид, что дремлет: не хотелось растрачивать силы на лишние переживания.
Частенько, только дойдет рассказчик до самого интересного, глядь — из кудрявого и веселого перелеска, как в сказке про чудеса, выплывает без лошадей и кучера белобокая, как пароход, повозка. По мере приближения чудеса улетучиваются и остаются двое между оглоблями. Согнувшись в три погибели они налегают на березовую поперечину, а трое сзади толкают телегу кто как.