Боль
Шрифт:
Медсестра скрылась в вагоне, но вскоре вернулась, протянула бутылку и небольшой сверток.
— Здесь лекарства от простуды… хлеб. Все, что могу…
Венка догадался: налей в бутылку кипятка, и грейся себе по очереди сколько хочешь!
Он поторопился: надо было, наверное, сначала прогреть бутылку в руках. Раздался сухой треск, дно вывалилось. Брызги упруго ударили по коленкам. Венка на мгновение ощутил их чарующую теплоту, потом капельки, противно щекоча, побежали к ступням.
— Все, маманя! Отпрыгался…
— Беги!
Венка — к вокзалу. В валенках хлюпало.
Часовой по-прежнему обнимал винтовку и покачивался как ванька-встанька. С кончиков усов у него свисали сосульки.
— Дяденька, пусти! Портянки перемотать! — Венка показал на успевшие покрыться наледью штаны.
— Что, иль напустил? — равнодушно хмыкнул часовой.
— Кипятком облился… Ноги леденит…
— Нет у меня правов пропускать… — перебил часовой горестно. Вдруг распахнул тулуп, бросил коротко: — Лезь сюды!
Венка, не раздумывая, прильнул к ногам часового. Шатром сомкнулись полы тулупа, пахнуло до боли знакомой по отцовскому полушубку пряностью овчины. Млея от удовольствия, замер.
Прошла минута, может десять — хлопнула дверь; кто-то заговорил уверенно и властно:
— Полчасика выдержите, Егоров, а? Смена задерживается…
— Выдержу, товарищ капитан! — ответил часовой.
— На подходе пассажирский… В военной форме пропускайте по предъявлению воинских документов. Остальных — без справки о санобработке — ка-те-го-ри-чески! Ясно?
Стало тихо. Венка сжался в комок. Тут же его стали обстукивать через тулуп то ли сапогом, то ли валенком. В глаза ударил свет. Он поднялся и оказался лицом к лицу с моложавым военным.
— Это что же, Егоров, вшей в казарму принести вздумали, а? — процедил сквозь зубы капитан. — Под трибунал захотели?
— Дальше фронта все одно не пошлют, — отрешенно ответил часовой. — А я уж устал тут… зверем быть.
— Много рассуждаете, Егоров! — грозно осадил часового капитан и также строго спросил у Венки:
— Куда едешь?
— В Навашино…
— Вор?
— Не-е… Учусь… — Сняв варежки, показал пальцы со следами въевшихся в кожу чернил. — К отцу ездили, да не застали…
Комендант смягчился:
— Утром уедешь на местном. А сейчас — в баню! Замерзнешь к чертовой матери! А вы, Егоров, сменитесь — тоже на санобработку. А оттуда — на гауптвахту на пять суток!
…Больно было смотреть на мать, на ее потухшие глаза с налетом инея на ресницах.
— Мамань, советуют в баню… Пойдем, а? Соль в сугроб запрячем… Авось не своруют. А своруют — что ж, проживем! Не впервой.
Венка уж взялся было за мешок, как вдруг из вокзала стали выходить люди, а за дальней стрелкой
Но не прибытие поезда остановило их (поезд шел на Москву), а то, что двое военных везли ящики на салазках.
Переглянулись, одновременно подумав о том, что военным такие транспортные средства вовсе ни к чему. Салазки представляли собой обычные рейки, сбитые поперечинами. Вероятно, их и сделали-то на один только раз.
Состав остановился. Военные забросили ящики в тамбур и, даже не взглянув на свое изделие, вошли в вагон.
— Господи! Пресвятая Богородица! Николай-чудотворец, батюшка! — со стоном перекрестилась мать. — Дошла моя молитва…
Баню нашли по высокой трубе, из которой валил: дым. Через дорогу стояли машины, накрытые брезентом. Вдоль машин, похлопывая себя по бокам, двигался часовой.
Венка открыл перекошенную дверь. Из крохотного коридора вела на второй этаж крутая лестница.
— Одним не осилить, мамань, — сказал он, вернувшись.
— Потерпи маленько, — попросила Соня. — Сама схожу, узнаю, что там. Да хоть капельку тепленьким подышу.
Оставшись один, Венка прислушался к ногам. Подмоченные портянки жгли холодом. Ступнями он еще чувствовал этот холод, а вот пальцами — пальцы были чужие.
Вернулась Соня.
— Посулила кассирше тридцатку: дай, мол, справку — не взяла. — Соня вздохнула, поправила Венке шарфик. — Иди, сынок. Сейчас как раз мужиков запутают. Погреешься… Там быстро. Потом я.
Не смея поднять глаз, пошел Венка, как на каторгу, в тепло.
Строгая старушка в линялой гимнастерке заученно разъясняла:
— Польты и шапки — в камеры налево. Рубахи, штаны, кальсоны — направо. Документы — сдать мне, деньги держать при себе…
— Бабуля, посоветуйте, — спросил стриженный наголо парень, — как с энтим делом быть: в камеру, или можно при себе?
Все притихли, ожидая ответа.
— Кому мешает, вона в углу ящик из-под мыла — складывайте…
Мужики покатились со смеху. Венка стал искать глазами ящик. Рядом засмеялись еще пуще. Сообразив, наконец, о чем речь, он обрадовался будто с неба свалившемуся веселью: все здесь, оказывается, свои — холодные, а может, и голодные люди добрые.
Разделся быстрее других, повесил одежду в камеру, похожую на фургон. Получил у старушки малюсенький, с конфетку, кусочек мыла и полетел в парную.
Ах, как это было здорово! Он взахлеб глотал ядреный воздух, хлопал себя по ляжкам и животу, и все не верил: неужели на белом свете может быть так тепло?
Под потолком в непроглядном облаке пара кто-то невидимый кряхтел от удовольствия. Венке тоже захотелось. Переступая по горячим порожкам, поднялся, воткнул голову в облако, но тут же присел: зажгло щеки и нос, перехватило дыхание.