Болгары старого времени

Каравелов Любен Стойчев

— Ишь какой, — вмешался еще один, — поработай-ка, попотей сам, а тогда уж ярись на других… Или ты думаешь, что чорбаджии для того наживают деньги, чтоб высыпать их Петко Мравке за пазуху?!

Удивленно взглянув на человека, который осмелился так дерзко задеть его, Петко Мравка вспылил:

— Я тоже работал и потел на Балканах: я защищал народ, проливал кровь!.. А ты, как я на тебя погляжу, — ты, небось, коврижками тогда торговал…

— Продавал я коврижки или нет, — вспыхнув и залпом выпив вино, крикнул ему обидчик, — это мое дело! И тебя оно не касается. А если хочешь, и покажу тебе шрамы на моих ногах. Не одни ты дрался, только вот другие не кричат…

Кругом заволновались.

— Молчи,

Димитрий! Мравка прав! Чорбаджии — предатели и злодеи!

— Всех их перерезать! — заорал кто-то.

— Долой богатеев! Да здравствует народ!

Стаканы то и дело наполнялись. Шум усиливался.

Двое, что стояли рядом с защитником чорбаджии от ругани и оскорблений перешли к драке и вцепились друг другу в волосы. «Предатель! Шпион!»— слышались возгласы дерущихся. Драка взбудоражила всех. Одни заступались за Димитрия, который кричал так, словно его резали, другие осыпали его бранью. Все сбились в кучу.

— Вон! Вон его! — загремели голоса.

— Вон господского дружка! — подхватили другие, и несколько пар жилистых рук подняли слабосильного Димитрия и поволокли к лестнице, чтобы выбросить за дверь.

— Стрелять буду! Пустите! — угрожающе крикнул Димитрий, вытаскивая револьвер.

Эта схватка привела бы к весьма печальному концу, если бы не вмешался Странджа.

— Стойте! Оставьте Димитрия! — закричал он, расталкивая освирепевших хэшей.

— Осел он! — вызывающе крикнул Мравка.

— Нет, не осел, — остановил его Странджа.

— Не осел, говоришь, так кто же он?

— Он такой же патриот, как и все мы. Я видел, как он сражался. Он герой… вы не правы…

— Странджа, — огрызнулся Хаджия. — Это что же выходит? Мы виноваты, а он прав… Мы… виноваты? Да ты соображаешь? Не судья ты нам!

— Правы и вы, потому что вы бедные, отверженные скитальцы, как и я сам… Вы тоже можете сердиться…

Такое решение сразу успокоило разбушевавшихся гостей.

— Да здравствует Странджа, наш храбрый знаменосец! — провозгласил Македонский, поднимая стакан. — Ура!

— Ура! — подхватили все хором. — Чокнемся!

Стаканы зазвенели. Странджа растрогался и, подняв дрожащей рукой стакан, взволнованно заговорил:

— Спасибо вам, братья, за честь. Для меня, старого повстанца, нет большей радости, чем находиться среди вас, дорогих моих братьев. Наши славные битвы за родину, за Болгарию, не забудет народ. Они пробудили его, вселили в сердца людей стремление к свободе и правде. Но вы, быть может, спросите меня: кто же чтит нас теперь? кто нас признает? Успокойтесь! Мы остались людьми, мы остались болгарами… Мы исполнили наш святой долг перед отечеством. И больше ничего. Что же нам нужно еще? Денег? Нет, денег мы не хотим, не ради денег мы проливали нашу кровь, она дороже всего золота валашских богачей… Или нам нужны имущество и дома? Но ведь мы сами добровольно отказались от всего нашего состояния. Имущество нас не интересует. Мы принесли себя в жертву за освобождение отечества и желаем единственной награды: свободы Болгарии! Ни больше, ни меньше! Правда, тяжело вам голодать и скитаться отверженными всеми, на чужой земле. Трудно и мне, старику, больному, прислуживать в этой корчме и в той самой руке, в которой я, храбрый Странджа, нес болгарское знамя со львом, держать теперь половник!. Занялись мы бабьим делом! Эх, братья, милые!

Хэши встали и молча слушали Странджу.

Он снова поднял стакан и продолжал:

— Братья, нам не о чем сокрушаться. Если здесь мы скитаемся и бедствуем, то там, в Болгарии, нашим братьям хуже во сто крат. Там турки грабят, насилуют, убивают. Весь народ тяжко стонет под игом рабства и не может от него избавиться. Мы по крайней мере свободны. А иметь свободу — значит иметь все. Не надо отчаиваться. Пока мы крепки

и сильны, пока течет кровь в наших жилах, пока горим мы ненавистью к врагам — мы нужны нашей родине. Не сегодня завтра пробьет желанный час. Мы должны быть готовы. И я, на старости лет, возьму в руки знамя, чтобы развернуть его еще раз над Балканами, а тогда можно и умереть. Может быть, нам еще долго придется страдать и даже сложить кости на валашской земле. Ну что ж, ничего. Народ, неспособный на жертвы, не народ. Вся Болгария в рабстве. Принесем же и мы небольшую жертву. Ибо быть хэшем — значит мучиться, бороться, голодать и понимать, что это жертва нужна. Да, мы жертвовали собой… Пусть! Чем больше таких людей, тем лучше для Болгарин. Я кончаю. Думается мне, что положение скоро изменится: недалек тот день, когда восстанет болгарский народ, и наши силы тогда пригодятся, мы воспрянем духом и воскликнем: «Свобода или смерть!» И умрем со славою в бою, а не подохнем здесь, как собаки. Еще мы будем сражаться, дорогие мои братья! Будем биться за свободу Болгарии! Да здравствует Болгария!..

Общий грозный и восторженный крик повторил призыв знаменосца. Вся корчма содрогнулась. В глазах повстанцев загорелся огонь истинного патриотизма и самоотверженности. Наступило внезапное пробуждение умов и сердец. Мрачные, свирепые лица хэшей осветились благородством и решимостью. Заслышав с улицы громовый клич: «Да здравствует Болгария!» — прохожие останавливались, толпились у двери и с любопытством заглядывали в темный подвал. Брычков дрожал от умиления и восторга. Ему хотелось обнять всех этих странных людей, которые так привлекали его своим нищенским видом и гордостью. Он видел в них олицетворение единой великой идеи.

Ему казалось, что перед ним не простые смертные, а какие-то высшие существа, рожденные для страданий, борьбы и славы. Даже Македонский, на которого он еще утром сердился, представлялся ему теперь большим и благородным человеком. А искренние, сильные и трогательные речи Странджи все еще звучали у него в ушах. Он взял стакан и среди минутной тишины воскликнул своим чистым и звонким голосом:

— Товарищи! Да здравствует храбрый Странджа!

— Ура! — подхватили хэши хором. — Качать знаменосца! Качать! — И несколько пар мускулистых рук высоко подняли растроганного старого знаменосца. Глаза Брычкова блестели, щеки пылали, он весь был как в лихорадке. Тост, так неожиданно им произнесенный, привлек всеобщее внимание. На него смотрели с удивлением и симпатией. И Странджа приветствовал его дружескими взглядами.

Вдруг Македонский поднял стакан и торжественно произнес:

— Господа, Брычков вчера вечером прибыл из Турции. Его благородное сердце не выдержало тирании наших извечных врагов! Он приехал сюда, чтобы делить с нами нужду, голод и страдания. Он последовал за нами. Он наш брат и достойный сын нашей матери — Болгарии! Итак, я пью за самого молодого нашего товарища! Я пью за Брычкова! Да здравствует Брычков!

— Ура! — грянули все хором. — Да здравствует болгарская молодежь! Качать его! Качать!

И они подбросили до потолка смущенного юношу..

Это было, так сказать, посвящением Брычкова в хэши. Воспоминания всколыхнули глубокие чувства сподвижников Хаджи Димитра, Филиппа Тотю и Панайота. Охватившее их бурное волнение рвалось наружу, должно было вылиться из истерзанных сердец героев.

И грянула песня:

Труба гремит. Балканы стонут!^{46}

Мощные звуки этой народной песни (так назывались тогда все патриотические песни, которые тайно распространялись в рукописях и распевались по всей Болгарии) наполнили подвал, вырвались на улицу и понеслись далеко-далеко.