Болгары старого времени

Каравелов Любен Стойчев

— Ребята, предлагаю пойти к Штраусу пить пильзенское пиво.

— Пойдем! Я не был там уже месяцев девять!.

— Идем… Идем! Живее!

— Прощай, Странджа! Может, и ты придешь?

— Прощай, спокойной ночи, Странджа!

— В добрый час, ребята!

И шумная компания покинула корчму.

Дружная звонкая песня пронеслась по улице и растаяла где-то во мраке ночи.

К утру от денег, вырученных за спектакль, не осталось ни гроша.

Султан Абдул-Азиз был спасен.

V

Прошло две недели. Македонский куда-то бесследно исчез. Брычков, живший благодаря своеобразной доброте Македонского на его счет, оставшись теперь без всяких средств,

встретился с жестокими лишениями и голодом. Покинув так легко отчий дом, он впервые почувствовал тяжесть и неудобства новой жизни, которая издалека казалась ветреному молодому человеку столь интересной и привлекательной. Два-три дня его, а вместе с ним и Хаджию с Попче, кормил в долг Странджа, но вот Странджу свалила болезнь, и друзья начали голодать. Огонь, на котором так весело кипела фасоль, угас; покрывшиеся толстым слоем пыли кастрюли, кувшины и стаканы валялись в беспорядке. В корчме, еще совсем недавно многолюдной и шумной, царили грязь и запустение. Хаджия ушел раздобыть денег (как он сказал) у какого-то богача и не вернулся. Попче его прождал; вернее, проголодал два дня в корчме, и тоже ушел куда-то в поисках счастья. Остался только Брычков, решивший ухаживать за Странджей. Он не мог бросить этого замечательного человека не то что без средств — денег у него самого не было ни гроша, — а без моральной поддержки. Странджа не хотел и даже не мог ничего есть. Он только беспрестанно кашлял и задыхался. Это нежелание больного есть почти радовало Брычкова, который сам стоически переносил голод, но не мог бы без отчаяния видеть, как голодает умирающий старик. Лицо Странджи становилось с каждым днем все тоньше и покрылось уже смертельной бледностью. Его ясные, неестественно блестевшие глаза глубоко ввалились, рубцы от старых ран на щеке посинели, потом почернели. Находясь в полном сознании, Странджа чувствовал трогательную заботу Брычкова, и порой у него навертывались слезы. Он часто беседовал с Брычковым, неизменно рассказывая ему о боях на Стара-планине. Воспоминания об этих героических днях поддерживали его. Он знал, что скоро умрет, мужественно переносил болезнь и ждал смерть как гостью, сокрушаясь только о том, что встречает ее здесь, в подвале, а не на поле боя. Минутами его мысли переносились к родным. Он мельком заговаривал о них, а затем снова возвращался к рассказу о борьбе с турками. Брычков слушал его с благоговением. Он принимал как священный завет каждое слово, исходившее из бледных уст старого героя, который говорил все меньше и все сильнее мучился. Болезнь безжалостно пожирала его. Брычков не отходил от больного.

— Сынок, — сказал ему однажды Странджа, — спасибо тебе… спасибо… что не бросил меня. Я умру не одиноким, а болгарин закроет мне глаза… На чужбине это большое счастье. О родина!..

— Не волнуйся, — прошептал Брычков. — Успокойся, прошу тебя!

— Спасибо тебе, брат, спасибо! Я скоро уйду, скоро меня не станет.

— Нет, твое светлое имя будет жить вечно! Ты — герой.

— Эх, Брычков!..

— И если тебе суждено умереть, ты счастлив, что уходишь из жизни с этими славными шрамами на лице и светлыми воспоминаниями в сердце. Болгария никогда не забудет своих храбрых сынов!

Глаза Странджи наполнились слезами. Он крепко пожал руку товарища своей исхудалой рукой. Слова утешения трогали старого героя, но надежда уже покинула его.

— Брычков, дорогой! — сказал он, приподнявшись и беспомощно посмотрел вокруг себя. — Чем мне отблагодарить тебя. У меня ничего нет. Ничего, ничего у меня нет… кроме этих глиняных мисок, но они не стоят ни гроша. Мне нечего оставить тебе на память.

— Мне останется твой пример.

— Да, вот что. У меня есть на дне сундука небольшой узелок. Он лежит там давно. В нем хранятся две

драгоценные, вещи. Пусть они будут драгоценными и для тебя, Брычков. А где же мои товарищи? Где Македонский? Где Хаджия? Сынок, пойди достань эти вещи из сундука, я хочу взглянуть на них еще раз перед смертью… Эх, сладко умирать за родину!.

Брычков тихо встал, открыл сундук и стал вынимать вещи одну за другой. Наконец он нашел узелок, в котором было завернуто что-то мягкое. Осторожно развязав платок, он достал какую-то бумагу и лоскут материи. Бумага эта оказалась воззванием, изданным Революционным комитетом в 1867 году, лоскут материи — обрывком старого знамени, на котором сохранились только слова: «… или смерть!»

Священные реликвии!

Брычков весь дрожал от волнения.

Странджа приподнялся.

— Дай сюда, Брычков, — сказал он.

Бережно взяв воззвание и обрывок знамени, он поцеловал их. Затем слабым, прерывающимся голосом произнес:

— Прими это от меня! Помни Странджу! Отдай свою жизнь за Болгарию!

Через два дня он умер.

Брычков закрыл ему глаза. Он же продал всю посуду и бутылки и заплатил за похороны. И только он один проводил его до могилы.

Так кончали свои дни предтечи болгарского национального освобождения!

VI

Брычков скитался по Браиле. Из своих старых знакомых он встретил только Хаджию, поселившегося в лачуге у какого-то каменщика. Тут же приютили и Брычкова. Днем Хаджия работал на пристани, а к ночи приходил и делил заработанный хлеб с другом. Но не всегда ему удавалось достать, работу, а значит и хлеб. Зимой на пристани работы было маловато. Тогда они голодали оба.

— Почему ты не напишешь отцу, чтобы он выслал тебе денег? — спросил его как-то Хаджия. — Так и будешь голодать все время?

Брычков нахмурился.

— Отцу я писать не смею и не хочу ни о чем просить.

— Почему?

— Не могу.

— Почему не можешь? Разве ты ему не сын?

— Стыдно мне.

— Стыдно?.. — удивился Хаджия. — А голодать, по-твоему, лучше?

— Лучше… Я ушел от него не спросясь. А теперь стану просить: папа, пришли мне денег?! Как это получится? Нет, не могу… Лучше умру с голоду…

— Что же ты будешь делать?

— Буду работать, на любую работу пойду.

— А в Свиштов не вернешься?

— Нет, это невозможно. Теперь я на подозрении у турок, и они посадят меня. Уж лучше оставаться здесь, на свободе.

— Но ты не привык к такому житью.

— Ничего, привыкну. А потом… должно же что-то произойти. Я жду этого.

Хаджия взглянул на него с недоумением.

— Если образуется новый отряд, — объяснил Брычков, краснея, — я переправлюсь с ним в Болгарию.

— Новый отряд? Не верю я в это.

— Я об этом слышал в Свиштове. А разве мы не будем драться с турками?

Хаджия призадумался.

— Если организуется новый отряд, я тоже в него вступлю… Почем знать, может быть так и будет… Говорят, что Панайот скоро вернется из Сербии. Возможно, как раз для этой цели. Коли умирать, так по крайней мере знать, за что. А здесь жизнь собачья, — добавил Хаджия и сплюнул.

— А где Македонский?

— В Молдавии. Говорят, стал управляющим у какого-то помещика.

— А Попче?

— Попче взял к себе один огородник с условием, что он ему поможет сажать лук. Остальные работают где-нибудь или голодают, как мы с тобой. Это не жизнь, а каторга. Собачья жизнь. Лучше в отряд. Я все еще берегу свое оружие. Не продаю его.

Вдруг Брычкова осенила счастливая мысль:

— Ну, брат, и дураки же мы с тобой! Голодаем столько дней и не видим, что можем легко раздобыть денег.

Хаджия оживился.

— Где? — спросил он поспешно.

Брычков показал на свою одежду.