Больно берег крут
Шрифт:
Ах, Русь! О доброте твоей давно по свету бродят были с небылицами в обнимку. Ты милуешь лежачего врага, прощаешь раскаявшегося злодея, делишься с другом не только кровом и хлебом, но и кровью, и жизнью. А сколько народов доброте твоей обязаны жизнью и процветанием. Тебя величают матерью и почитают как мать не только русские.
Жестче, стремительней, неумолимей становится время, и, пришпоренные им, люди делаются злее, вероломней, грубей, а ты не меняешься, и о тебя, как о гранитную твердь, по-прежнему разбивается вдребезги все недоброе, пакостное и лживое. Как и встарь, ты
Мало кто в Турмагане не знал бурового мастера Фомина, не счесть друзей-приятелей и у Жоховых. Вот и пришлось накрывать свадебные столы в фойе «Юбилейного», куда задолго до назначенного часа потянулись нарядные люди, и каждого поклоном встречала у порога помолодевшая, румяная и счастливая Марина Ермиловна.
После той стихийной исповеди Марина Ермиловна больше ни разу не заговаривала с дочерью о Даниле, но чуяла, что нежданным признанием своим затронула девичью душу и там что-то сдвинулось, сместилось, покатило к желанному исходу. И когда однажды Наташа и Данила вдруг предстали перед ней чуточку смущенные, растерянные, хмельные и ликующие от счастья, Марина Ермиловна и слова им вымолвить не дала, обняла обоих, прижалась лицом к разгоряченным сияющим лицам: «Будьте счастливы, дети», — и заплакала…
Чем ближе к назначенному часу, тем гуще поток гостей. Иные шли всем семейством, вместе с малышами, для которых Наташины подружки оборудовали в спортзале игровую комнату. Здесь и пристали к Тимуру Бакутину две рослые девчонки и едва не отняли у него голубой самокат-двухколесник. Когда в жестокой неравной схватке Тимур победил, налетчицы стали расхваливать мальчишку, и тот заважничал, загордился.
— Я такой же смелый, как папа.
— Если ты смелый, иди и спроси у папы: кто такая Нурия Сабитова? — неожиданно предложила одна из подружек.
— Только громко спроси. Чтоб все слышали, — подхватила другая.
Тимур учуял подвох.
— Какая Нурия?
— Это тебе папа скажет, — легко нашлась с ответом старшая.
— Ну? — нетерпеливо притопнула подружка и подтолкнула Тимура. — Беги.
— Потом спрошу, — уперся, насупясь, мальчик.
— Потом — суп с котом. Спроси сейчас. Трусишь?
— Иди сама и спроси, — пробубнил Тимур.
И хотел укатить на своем двухколеснике. Но девчонки заступили путь, запрыгали вокруг, крича:
— Трусишка-зайчишка!
— Трус-карапуз!
Кинулся Тимур на обидчиц, расквасил нос одной, повалил другую и такой учинил переполох, что примчался кем-то извещенный Бакутин.
— В чем дело? — негромко, но строго спросил он сына.
Мальчишка надулся, понурил голову и смолчал.
— Играйте, играйте, ребята, — сказал Бакутин обступившим их ребятам и, взяв Тимура за руку, отвел в угол.
— За что ты накинулся на девочек? — спросил строго, с угрозой. — Тоже мужчина!
Молчание сына, его косые исподлобья взгляды озадачили, расстроили Бакутина.
— Ладно. Не хочешь — не надо. Я с тобой по-мужски, а ты…
Тимур всхлипнул. Поднял голову и, глядя отцу в глаза, тихо, с запинкой выговорил:
— Они хотели, чтоб я спросил тебя, кто такая Нурия Сабитова.
Бакутина
— Нурия Сабитова — очень хорошая, красивая и добрая женщина. У нее есть сын, чуть помладше тебя. И я не понимаю, с чего вдруг ты полез в драку…
— Не знаю.
Он сказал правду. Он и в самом деле не знал, лишь чувствовал, что предложенный девчонками вопрос каким-то образом обидит отца, и, защищая его, кинулся на обидчиц с кулаками.
Бакутин, поняв это, погладил сына по голове, ободряюще хлопнул по плечу.
— Беги играй, сынок…
Проводил мальчика взглядом, постоял, успокаиваясь, и медленно прошел в фойе, где гости уже рассаживались за столы.
Это свадебное застолье неожиданно объединило очень далеких друг от друга людей. Были тут и Остап Крамор вместе с «мехтроицей», и Таня Василенко с Дашей и Люсей, и Шорин с Анфисой, и Гизятулловы, и даже Ивась с Кларой.
Турмаганское житье, как видно, шло Ивасю впрок: он приметно раздобрел, румяные круглые щеки глянцевито поблескивали, глаза туманила дремотная пелена. На свадьбу его пригласил Данила, пригласил мимоходом, от избытка счастья. Ивась терпеть не мог шумных, многолюдных пирушек и, автоматически поблагодарив Жоха, тут же позабыл о приглашении. Но вечером, глянув на чем-то расстроенную, взвинченную жену, черт знает почему ляпнул:
— Данила Жох приглашал на свадьбу.
Клара как-то разом перестроилась, повеселела и тут же решила:
— Сходим, поглядим на чужое счастье.
— Эка невидаль, — чтобы не зацепить ее, как можно беспечней проговорил Ивась.
И все-таки зацепил. Клара мигом встопорщилась, взгляд, голос, локти, плечи, колени — все у нее заострилось, нацелилось угрожающе на Ивася, и каждым словом, сказанным медленно, в разрядку, с нажимом, она пронзала его, как шпагой:
— Хочу… погреться… у чужого… огня.
— Свой уже отгорел? — задетый за живое, не смолчал Ивась.
— Похоже, — без улыбки ответила она. — Один дым. Ни тепла. Ни света.
Что-то недоброе у нее на душе. Царапнешь ненароком, и ахнет разрывным, бронебойным самого крупного калибра. Встревоженный Ивась поостерегся пикироваться дальше, с напускной веселой беспечностью поспешно попятился:
— О чем речь! Я за связь с жизнью. Пойдем.
Но когда сели за стол и через одного человека от него оказался Остап Крамор, Ивась забеспокоился: от хмельного художника можно было ожидать всего. Приметив, что вместо вина Крамор пьет минеральную воду и сок, Ивась не успокоился, напротив, расстроился еще сильней: трезвый, одолевший себя, Крамор был куда опасней прежнего. «Эх, черт. Надо бы сразу пересесть. Подлезет с разговором о Ершове, а тут Клара». И ерзал на стуле, как на горячем поду, старательно отводя обеспокоенный взгляд, который какая-то неведомая сила притягивала и притягивала к художнику. Вдруг Крамор встал, подошел, склонился и негромко: