Болото
Шрифт:
Сперва Рада ее почти возненавидела. Но куда тут денешься. Муж насмерть стоял – нельзя выгонять того, в чьей жизни беда такая приключилась. Сегодня мы поможем девушке, а завтра и нам кто-нибудь дверь откроет. И вроде бы, это звучало правильно. Только вот Раде чувствовалось в этом благородстве двойное дно. С тех пор как между супругами было решено начать с чистого листа, о недавнем взбрыке Максима никто не вспоминал.
У Рады хватило души возвести разговоры о рыжеволосой Марине, два с лишним года делившей с ее мужем постель, в ранг табу. Она была уверена, что только так достигается настоящее
Но имитировать забвение и по-настоящему забыть – это разные вещи. Иногда бытовуха отвлекала, но бывали дни, когда ревность и обида ели ее изнутри, как древесные жучки бревно.
– Она должна уйти. – Рада раздавила в импровизированной пепельнице, сделанной из старой консервной банки, окурок; в последние дни она курила вдвое больше обычного. – Ты ведь понимаешь, что происходит?
– А что происходит? – ощетинился Максим.
– Из-за нее могут быть неприятности. Ты видел глаза этих людей? У них смерть в глазах.
– А может быть, это у тебя ревность в глазах, а не у них – смерть? – Копившееся неделями раздражение, кажется, нашло лазейку, тоненькой струйкой начало исходить во внешний мир из его персонального внутреннего ада.
Рада старалась держаться спокойно. Последние ночи она провела почти без сна – побледнела, осунулась, из ее лица ушли последние краски, и дорогая пудра не могла это компенсировать. Муж безмятежно спал рядом, а она старалась не ворочаться, не будить его. Человек, с которым была поровну поделена молодость. Человек, ей для испытаний ниспосланный – ну и куда она от него денется теперь, и что им всем надо, этим Маринам и Ларисам. Иногда она ловила себя на мысли, что ведь не любовь ее терзает, а обида. И страх. Ад, к которому она привыкла, не кажется безнадежным, если его можно поделить с кем-то поровну.
А при мысли, что у мужа может быть другая, отдельная от нее, жизнь, безмятежная, с вечерними сериалами под вино, с поездками на тайские пляжи и смехом ни о чем – при этой мысли ей становилось страшно до дурноты. Не вынесет она одна, сломается. А он ускользает, давно ускользает, как вода из пригоршни – сам ни за что не признается, но она же чувствует.
– Они сказали, что у нас будут неприятности. Тебе за детей не страшно?
– Да какие неприятности они могут устроить, – поморщился Максим. – Тот, кто способен на поступок, языком не треплет.
– Дом, например, подожгут. В деревне это называется – «красного петуха пустить».
– Рада, что ты хочешь от меня?
– Скажи ей, чтобы она ушла. Она как-то жила с ними все эти годы. Я вообще не уверена, что она правду говорит.
– На ее руках были веревки.
– Я хочу, чтобы она ушла. Максим, я не шучу. Либо пусть убирается, либо я заберу детей, и мы переедем в город.
Последний раз, думала Марфа. Это будет самый последний раз. Дальше – свобода. От этого леденеющего к ночи леса, от тягости чужого безумия,
Ночной лес давно стал ей привычным. Сначала не по себе было – звуки какие-то, шорохи; бывает, сова низко над головой пролетит, расправив крапчатые крылья. Иногда кажется, кто-то идет за тобой, останавливаешься, слышишь приближающиеся шаги и даже, кажется, дыхание чувствуешь шеей – чужое, прохладное, илом пахнущее. И сердце вниз ухнет коршуном, обернешься на пятках – никого сзади. Померещилось. Темнеет в лесу быстро – как будто бы в стакан черное молоко льют. Идешь через поле – ноги туман обнимает, как прозрачное платье. А потом словно границу переходишь, за которой совсем другой мир.
Бояться она быстро перестала. Почувствовала себя своей. Тем более, вглубь никогда не ходила. С детства мать ей говорила – не углубляйся в тот лес, а лучше вообще не ступай туда. Даже грибники не ходят, даже охотники. О болоте лесном легенды слагают – на многие километры оно растянулось, силки расставило. Топь такая, что одну ногу поставишь, и, считай, совсем пропал – вонючая слизь проглотит тебя за несколько минут, и косточек не найдут потом.
Но в ту ночь все как-то по-другому было. Может быть, потому что Марфа была одна. Аксинья лишь показала ей нужную тропку – иди, говорит, никуда не сворачивай и ничего не бойся. Около часа иди, тогда и увидишь перекресток.
Долго Марфа шла. Часов при ней не было – Аксинья запретила.
– Все, что тебе на перекрестке понадобится – единственная спичка, лист бумаги, ножик, карандаш и несколько щепоток соли, – сказала она. – Все остальное – лишнее. А все то, что лишнее – оно мешает.
– А если не получится выжечь огонь из спички одной. Мало ли, под дождь попаду, уроню, сломаю…
– Если не получится, значит, развернешься, уйдешь и забудешь и обо мне, и о болоте, и обо всем, о чем сама забыть хочешь.
Тропинка сначала была довольно широкой, а потом почти иссякла; иногда Марфе даже начинало казаться, что она сбилась с пути, ушла в бездорожье. А если так, то это смерть с отсрочкой. Никто в лес этот не ходит – и даже если знать будут, что человек здесь пропал, поиски не начнут. Слава о гиблом болоте по всем окрестным деревням разнеслась.
И ведь чувствовалось, что в лес этот не ступает ничья нога. Совсем он был не похож на места, где Марфа грибы и чернику собирала. Необжитое место, тревожное, тихое. Хилая тропа да бурелом вокруг.
Много раз ей хотелось повернуть обратно, нервы сдавали. Много раз она успела пожалеть, что послушалась Аксинью и не взяла фонаря с собою. Тьма была такая густая, как чернила. Ветки по лицу хлестали, она едва успевала уворачиваться. Да и неуютно пробираться вперед, когда пространство словно давит со всех сторон, где все вокруг такое чужое, мраком сокрытое.
– Да все это брехня, – усмехнулась Аксинья, когда Марфа у нее про фонарь спросила. – Еще страшнее, когда свет при тебе. Потому что он освещает крошечный участок, а все остальное кажется еще более темным. А если света нет, глаза быстро к темени привыкают, начинаешь чуять тропу, как кошка.