Большая барыня
Шрифт:
Вот как рассуждал штаб ротмистр, и какими глазами смотрел он на ту женщину, которая еще за три дня казалась ему верхом совершенства.
Какое счастие, что любящие нас не одарены способностию проникать в сокровеннейшие думы наши, заглядывать в изгибы вероломного сердца нашего, как искренно возненавидели бы они весь род мужской!
К счастию Пелагеи Власьевны, она и не подозревала постигшего ее удара; весть о приезде графини в поместье достигла до Сорочков, но могло ли прийти в голову бедной девушке, что избранный сердцем ее человек не только проезжает уже украдкою мимо самых ворот их села, но даже и не сравнивает
Обед графини довершил очарование. Петр Авдеевич ел и не понимал, что ел, пил и не знал, что пил; когда же свежие плоды предстали пред ним точно в таком виде, в каком видал их костюковский помещик во время жаркого лета, он грустно улыбнулся и отвел рукою вазу, поднесенную французом.
– Отчего же вы не хотите сделать чести оранжереям моим, Петр Авдеевич? – спросила графиня.
– Я сыт, ваше сиятельство.
– Но плоды эти очень вкусны, уверяю вас.
– Именно от этого я и отказался от них… Они слишком вкусны для меня; отведав их раз, захочется и в другой.
– Ну, что же за беда; вы будете чаще приезжать ко мне, сосед.
– А долго ли придется приезажть?
– Надеюсь, что долго.
– Все-таки не всегда, не вечно.
– Вечность на земле не существует, Петр Авдеевич.
– Правда, – заметил штаб-ротмистр, – но зато существует тоска, которая, кажется, длиннее вечности, ваше сиятельство.
– Браво! вы философ.
– Прежде я был покоен и доволен судьбою, но, насмотревшись на все это, боюсь, графиня, чтобы изба моя не показалась мне острогом, а щи и каша… да что тут рассуждать, ваше сиятельство! Вот, извольте, видеть на вашем бы месте, доложу вам, я бы не пускал к себе бедных людей; от бедности не далеко, того… и до дурного чего-нибудь…
– Вам за себя бояться нечего, – заметила графиня.
– Знает бог об этом!
– И не поверю я, – продолжала графиня, – чтобы вся эта мишура могла серьезно пленить вас, и может ли быть, чтобы вы не видали ничего лучше?
– Стены случалось видеть, хоть и не совершенно такие, а приблизительно, столы и стулья также, серебра много видел!..
– Что же остается, Петр Авдеевич?
– Что, что! – повторил штаб-ротмистр, воспламеняясь, – не случалось мне, графиня, слышать голоса своего посреди таких стен, и не случалось мне сидеть на такой мебели. Вот чего не случалось! – прибавил штаб-ротмистр, вставая прежде хозяйки.
Это простое выражение мысли, эти немногие безыскусственные слова глубоко врезались в душу знатной барыни. Не жалость и не простое участие к положению гостя, но что-то похожее на то и на другое пробудилось в сердце Натальи Александровны; она не смотрела более на костюковского помещика как
После обеда графиня просила гостя не женироваться с нею и идти отдохнуть, прибавив, что и она имеет эту привычку.
9
занятного зверя (фр.).
Петр Авдеевич предпочел посетить конюшню, а главное полюбоваться поближе драгоценным залогом дружбы к нему ее сиятельства.
На пути к длинным каменным строениям, где помещался конный завод, штаб-ротмистру повстречался низенький, но свежий старичок, в меховой коричневой бекеше с куньим воротником и шапке из бобровых выпорков; старик вежливо поклонился Петру Авдеевичу и отрекомендовал себя управляющим села Графского.
– А позвольте узнать имя и отечество ваше, – спросил штаб-ротмистр, сняв фуражку.
– В Курляндии, – отвечал старик смеясь, – звали меня Готфрид-Иоган Гертман, а здесь трудно показалось мужичкам запомнить настоящее имя, и меня привыкли просто звать Федором Ивановичем.
– Позвольте же и мне называть вас так же.
– Сделайте одолжение.
– Я, Федор Иваныч, иду взглянуть на лошадей ваших, ежели позволите то есть.
– Пожалуйста, лошади хорошие у нас.
– Не то что хорошие, а я и сам служил всю жизнь в кавалерии, а таких встречать не случалось.
– Крови чистой, самой чистой!
– Чего чище? – прибавил штаб-ротмистр, – а слышали ли вы, Федор Иваныч, что ее сиятельству угодно было подарить мне того серого коня…
– Что был давеча в запряжке? – сказал, улыбаясь, немец.
– Да, да.
– Жеребец Горностай.
– А! зовут его Горностаем, Федор Иваныч? – спросил штаб-ротмистр.
– Да-да; родился он у нас от Умного и мистрисс Лемвод три весны назад; покойный граф назначал его к бегу, – конь чудный.
– Скажите мне, пожалуйста, Федор Иваныч, можно ли дарить таких лошадей?
– На то воля графини, – заметил управляющий.
– Положим, воля ее; можно всех раздарить; но первому встречному…
– Разве прежде вы не были знакомы с ее сиятельством?
– Никогда, Федор Иваныч.
– И не встречались?
– И не встречался.
– Странно, очень странно! – заметил управляющий, качая головою, – значит, вы ей особенно понравились.
– И сам не понимаю, за что столько милостей, ума не приложу.
– Между нами сказать, – продолжал Федор Иванович, понизив голос, – у богатых и молодых барынь бывают иногда свои капризы; иному выпадет жребий такой, и не приснится ему, и пойдет и пойдет валить счастие; кто знает, может, и вы… сегодня лошадь, завтра деревушка-другая…
– Что вы там говорите? – спросил штаб-ротмистр, нахмурив брови.
– Я говорю, что кому счастие улыбнется раз, может улыбнуться и десять.
– Уж будьте уверены, что только не мне, Федор Иваныч; поймала графиня раз, говорит: возьми в знак дружбы; отказаться то есть было нельзя; а деревушек дарить не станет, будьте-с покойны на этот счет, Федор Иваныч.
– Тут ничего нет дурного.
– По-вашему, может быть, а по-нашему, извините.
– Графиня так богаты, что ей и тысячи нипочем.