Большая барыня
Шрифт:
– Довольно давно.
– Не поссорились ли?
– Нет, а так, времени нет.
– Новость, коли правда.
– Ей-богу, не лгу, как-то не случается; а познакомив меня с учителем, вы то есть крайне одолжили бы меня, Дмитрий Лукьяныч.
– С большим удовольствием, ничего нет легче, – отвечал вполовину успокоенный смотритель, – хотите, сию минуту пошлю за ним.
– Очень обяжете.
– Сейчас пошлю; он живет с аптекою на одном дворе. Кстати, послать кучера вашего, он мигом слетает; хотите, я растолкую ему адрес? а вы покурите покуда трубочку; табак в столе, без церемонии; вы потрудитесь набить
Послав сани штаб-ротмистра за французским учителем, штатный смотритель возвратился в кабинет свой и издалека завел речь сначала о городничем, потом и о Елисавете Парфеньевне.
– А у нас, в городе, слухи пронеслись было, что в семействе Тихона Парфеньича затевается свадьба, – сказал Дмитрий Лукьянович.
– Не слыхал; не из дочерей ли какая выходит замуж? – спросил рассеянно штаб-ротмистр.
– Уж будто и не знаете, про кого я хочу сказать, Петр Авдеич?
– По совести, не знаю.
– Полно, полно!..
– Ей-же-ей, не знаю и не слыхал ни от кого.
– Небось не были ни разу у Кочкиных-с?
– Быть у них был, бывал и часто; о свадьбе же не говорили.
– Прошу покорно верить вестям; намедни Андрей Андреич уверял достоверно, что и девичник справили.
– Чей же это?
– Пелагеи Власьевны, а знаете ли с кем?
– Понятия то есть не имею…
– Побожитесь!
– Честью уверяю.
– Экой же он вральман, этот старый! как же таки так врать! и вы не сватались даже, Петр Авдеич? – спросил радостно смотритель.
– Я?
– Вы!
– Рехнулся, видно, ваш Андрей Андреич?
– Неужто и в помышлениях у вас не было?
– В помышлениях, правду сказать, не то чтобы не было, да подумал хорошенько…
– Что же, что же?
– То, что, как подумал, знаете, хорошенько, и раздумал.
– Ей-богу?
– Ей-богу, – повторил штаб-ротмистр.
– И так-таки совсем себе раздумали? – спросил Дмитрий Лукьянович, не смея верить благополучию своему.
– Совершенно то есть раздумал, и сами рассудите, какая стать? В женитьбе не полагаю счастья без достатка; на Лизавету Парфеньевну надежда плоха, и свистать придется.
– Истинно свистать пришлось бы, Петр Авдеич.
– Этого, доложу вам, я и боялся.
– Ай да Андрей Андреич, ай да правдивый человек! Вот как посмеюсь над ним, попадись только на глаза, – повторил штатный смотритель, которому эта весть возвратила все утраченные им надежды.
Убедясь, что штаб-ротмистр не соперник ему, Дмитрий Лукьянович расцеловал бы его с горячностью, но ему казалось это неловко; кто мог знать, не вздумалось бы костюковскому помещику одуматься; тогда, раз изменив себе, смотритель не в состоянии бы был поправить дела.
Привезенный Тимошкою учитель французского языка оказался не иностранцем, а просто картавым малым, лет тридцати пяти, с рыжими волосами и с веснушками на лбу и носу; сюртук учителя, застегнутый на все пуговицы, то есть на одну среднюю, свидетельствовал о совершенном отсутствии не помочей, но жилета; исподнее платье преподавателя и обувь, одинаково лоснившиеся, соответствовали сюртуку и представляли обладателя их чем-то очень похожим на грязного лакея.
Предложение штаб-ротмистра: учить французскому наречию одного, как говорил Петр Авдеевич, из его родственников – принято
– Сами же вы где научились? – спросил у него штаб-ротмистр.
– Я-с? в газных местах, – отвечал господин, – и выговог от пгигоды поючий погадочный.
Решено было, что учитель отправится с Петром Авдеевичем в деревню на все святки, а по прошествии их, каждую середу будет за рыжим господином приезжать лошадь и отвозить его в город в воскресенье. В плате за уроки уговориться было не трудно штаб-ротмистру; преподаватель согласился получать и деньгами, и провизиею, и даже дровами.
В Костюкове только сознался учителю своему Петр Авдеевич, что учеником французского языка будет он сам, а что не хотел он сказать этого при Дмитрии Лукья-новиче, потому что Дмитрий Лукьянович большой болтун и стал бы звонить о том по всему городу.
Первый приступ показался Петру Авдеевичу не то чтобы трудным; азбука походила на русскую и склады тоже немного; но чем далее погружался он в науку, тем дело казалось ему замысловатее, и, не поддержи его мысль, что в скором времени он в состояний будет заговорить с графинею по-французски, быть бы рыжему господину без ко-стюковской провизии и без дров.
А между тем и Горностая привел чернобородый графский наездник в Костюково, с запискою от ее сиятельства, в которой ее сиятельство пеняла Петру Авдеевичу за скорый отъезд и приглашала посещать ее чаще, прибавляя, что ей одной очень скучно в Графском. Записку эту перечитывал штаб-ротмистр по двадцати раз на день, отчего и потемнела она значительно.
– Уж не скатать ли нам в Графское? – спрашивал частенько у Тимошки костюковский помещик.
– Скатать можно, барин, – отвечал обыкновенно Тимошка.
Наступил канун нового года, и Тимошке отдан был решительный приказ изготовить тройку к послеобеду.
Было восемь часов вечера, когда в гостиную графини вошел раскрасневшийся от стужи костюковский помещик. Завидев его, графиня вскрикнула и, в испуге, чуть не упала с кресла.
– Не бойтесь, ваше сиятельство, – воскликнул Петр Авдеевич смеясь, – я явился к вам с подарком на новый год, да только не с живым, а с мертвым. – Говоря это, Петр Авдеевич снял с плеч своих пребольшого и прежирного волка.
– Что это за чудовище? – спросила графиня с любопытством и боязнию. – Где вы его достали?
– Только что не на дворе вашем, ваше сиятельство; вышел день такой: не ленись я стрелять, волка бы четыре привез вам.
– Так это волк?
– Он самый, ваше сиятельство, и матерый; подержись стужа, скоро за ними проезда не будет; представьте себе: что лощина, то волк, а смелы, как варвары! бегут себе пред коренной, горюшка мало, будь только поросенок…
– Зачем же поросенок?
– Ах, ваше сиятельство, это любезное дело, с поросенком, в особенности в эту пору; они, доложу вам, то есть волки, бегаются теперь, так, попади только в волчиху, всю стаю перекатаешь чисто; уйдет разве шальной какой. Конечно, будь ружье надежное.