Большая книга хирурга

Углов Федор

Он улыбнулся:

– Конечно, жалуюсь. Водки не дают!

И мне, признаюсь, было – не нахожу здесь другого слова – приятно оперировать своих земляков. Они относились ко мне не только с полным доверием, но и с любовью. Некоторые старые рабочие, машинисты и капитаны ленских пароходов ласково называли меня просто Федей или Григорьичем, подчеркивая тем самым, как я им близок по духу, что навсегда я для них, даже сейчас, выучившийся на хирурга, прежде всего сын любимого ими товарища – Григория Углова…

В один из дней, заканчивая резекцию желудка, я зашивал больному брюшную

стенку. Обезболивание уже прошло, прооперированный мужчина, мучаясь, напрягался, и когда я с усилием стал стягивать края раны, он деликатно сказал мне: «Ты б полегче, Федя…» Чтобы отвлечь его разговором от болей, я спросил, почему он так по-свойски зовет меня. «А как же тебя звать? – даже удивился больной. – Мы с твоим батей сколько лет вместе на «Каролонце» ходили. Ты тогда до машинного вала рукой достать не мог…»

В тот день, когда я делал операцию Степе Оконешникову, произошел эпизод, подтвердивший, как уважают человека, когда он во всех своих делах и поступках остается для других именно человеком. Опять по-доброму, в критической для меня ситуации вспомнили моего отца… Но пусть все будет по порядку, а пока вернемся в послеоперационную палату к Степе Оконешникову.

Состояние его было удовлетворительным. Я сам наладил прибор капельного внутривенного введения физиологического раствора, с тем чтобы вводили его всю ночь, и спросил:

– Терпимо, Степа?

– Уж привык, – ответил он и повторил свое прежнее: – Не подведу, Федя.

Оставив возле него дежурную сестру, мы пошли завтракать.

У нас был установлен твердый распорядок, которого я придерживался все годы: в двенадцать часов дня – обязательно второй завтрак. Если операция затягивалась, то, естественно, отодвигался и завтрак. Но как только она заканчивалась, мы непременно садились за стол. А потом снова к другому столу, операционному… Мама обычно приносила для нас кастрюльки с домашней едой. На этот раз она пришла с Иннокентьевной, нам были поданы великолепные сибирские пельмени, от которых дух захватывало.

– Постарался, Федя? – спросила Иннокентьевна.

– Постарался, – ответил ей.

– Я за твое здоровье свечку затеплила. Не поспешила?

– В самый раз, – шутливо отозвался я. – Вот посидим, покажу вам сына, надевайте белый халат и выхаживайте…

Вернулись к Степе, и опять я остался доволен им. Пульс надежный, живот мягкий, безболезненный, лицо спокойное. Иннокентьевна села на табурет возле кровати и напряженно замерла, как страж, с мукой и надеждой на лице пытаясь предугадать любое желание сына. Она верила, что все беды позади. А меня позвали к только что привезенному больному: на лесоповале он был придавлен падающим деревом, от вонзившихся в тело острых сучьев у него были рваные раны на спине и затылке.

Вышел я из больницы, когда уже смеркалось, сизоватая мгла окутывала дома и деревья, а через нее слабо пробивались с неба оранжевые звездочки. Захотелось стряхнуть тяжесть с плеч, расслабить нервы и мышцы. Прохор, угадав мои мысли, подвел Малышку, уже запряженную в санки. Я укрыл ноги медвежьей шкурой, тронул вожжами, и резвая сибирская лошадка вынесла на дорогу. Эге-ге-гей!.. Не помню, о чем я думал тогда, наверно, ни

о чем… Только быстрая езда, снежная пыль в лицо, скрип полозьев, маняще светящиеся огоньки близких деревень. И вот уже увязшие в сугробах избы Змеинова. Двенадцать километров, выходит, проскочил. Но заезжать к кому-либо, говорить с кем-то желания не было. Круто повернул назад, шагом, чтобы дать Малышке отдых, поехал обратно.

Был уже на полпути к Киренску, когда вдруг из стылых придорожных кустов к неторопливо бежавшей лошадке метнулись две фигуры – один схватил ее под уздцы, другой, вооруженный шишковатой дубинкой, предстал передо мной. Я и опомниться не успел, как оказался в плену у полуночных молодцев, обтрепанных, с повязанными платками лицами, чтобы их не узнали.

– В чем дело? – спросил я, стараясь не показать испуга.

– Пальтишко на тебе справное, – хрипло сказал тот, что с дубиной. – Кошелек небось есть. У такого начальника как деньгам не быть!

– Я не начальник, ошибаешься, друг. Врач. Хирург я.

– Смотри-ка, Жижа, – и мой допросчик простуженно засмеялся. – Тоже людей режет. Хирург! Может, в свою компанию возьмем?

«Жижа! – пронеслось в моем сознании. – Когда мы зимовали на Алексеевском затоне, в детстве, там был Алешка Жижа, из босяков, чернорабочий…» Я силился разглядеть того, кого приятель назвал Жижей и который в этот момент держал лошадь, но было сумеречно, лицо, и так закутанное, маячило неясно. Я решился, как можно спокойнее сказал:

– Что же это ты, Алексей, земляков посреди поля останавливаешь?

– Эге, да тут тебя, Жижа, знают! – растерянно изрек хозяин дубинки.

Жижа, всматриваясь, подходил ко мне. Видя его развинченную, как бы пританцовывающую походку, длинные, болтающиеся руки, я уже не сомневался – он! Хотя, конечно, стал стариком, или, вернее, выглядел стариком: вряд ли ему было больше пятидесяти – пятидесяти пяти.

– Чевой-то не признаю, – сказал он сердито. – У меня земляков пол-Расеи…

– Углов, – сказал я. – Григория Гавриловича с «Каролонца» сын.

– Ну! – не сдержал удивления Жижа. – Вот это, брат, встреча! Здорово, Углов! Ты какой же из сыновей?

– Федор.

– Ну, здравствуй, Федя…

– Здравствуй, Алексей.

– Мы, значит, Федор, вот так… ходим…

– Вижу. Помочь, может, чем?

Жижа рукой махнул, сказал только:

– Хороший у тебя папашка мужик. Жив?

– Нет, Алексей, умер.

– Царствие ему небесное… Пошли, Колдун. А ты, Федор, не поминай лихом. А?..

– Алексей, – крикнул я им уже вслед, – садитесь в кошевку, поедем со мной.

Они не обернулись. Таяли их сгорбленные фигуры в синих сумерках. Грустно стало у меня на сердце, подумалось, как много неприкаянных судеб на нашей большой земле, сколько горя хранит в себе сам Жижа и сколько горя от него может быть другим. Носит его, как песчинку, по глухим дорогам, где-нибудь настигнет жестокая, скорее всего насильственная смерть, а может, найдут на такой же дороге, вдали от жилья, окоченевшим, предадут земле, не ведая ни его имени, ни его жизни, не зная, кому сообщить, кто мог бы пролить слезу по загубленной, а точнее, сгубившей себя душе…