Большая книга перемен
Шрифт:
Нет, с ней надо подружиться. Надо узнать, какие у них отношения. Узнать, чего она от него хочет. Вообще-то она мне, как ни странно, нравится. Может потому, что она ему нравится? Тогда почему бы не договориться и не пожить втроем? Я не в претензии.
Что же делать?
Господи, я в тебя поверю, подскажи только, что делать?
Ничего.
Это кто сказал, Он сказал или я сказала?
Неважно. Главное – это правильно. Это как озарение. Ничего не делать. Я изучила его уже так, будто знаю сто лет. Он не терпит каких-то встречных действий. Тем
Но что делать?
Как что? Ничего! Решено ведь уже.
Легко сказать – ничего. А кто умеет делать ничего? Вы пробовали? Это самое трудное! Это, как он ей уже объяснил, все равно что ничего не играть. Самое трудное в театре – не играть. Но как – совсем не играть или играть то, что ты ничего не играешь? Тут какая-то хитрость.
А может, он меня просто полюбил? И никаких проблем?
Нет, не надо. Это даже еще страшней, чем если совсем не любит. Пусть полюбит, но постепенно. Потому что, если сразу, можно сойти с ума.
Надо разложить пасьянс. Косынку. С виртуальным денежным результатом. Если выйду в прибыль – получится, если нет – не получится. Что получится? Неважно. Или как на ромашке – любит не любит? Неважно. Выиграю – хорошо. Не выиграю – плохо. Перестаю думать и мучиться. Будто ничего не было. Раскладываем…
Яна разложила один из простейших компьютерных пасьянсов. Пальцы подрагивали.
Не получилось.
Один раз не считается. Еще раз.
Черт. Еще хуже. Ладно, еще один раз – и все. Тем более что это ничего не значит. Я не гадаю, я просто играю.
Получилось!!! Вот правду говорят, что Бог любит троицу! А раз так, то третье – самое верное. Все будет отлично. Он меня любит. А не любит, так полюбит. А не полюбит, и ладно, я-то его люблю – и никуда он теперь от этого не денется!
Сторожев весь день работал, делал то, что нравилось ему меньше всего – руководил. Обнаружил пыль на окнах, грязь в углах, путаницу в отчетности, в больничных картах. Все распустились, разнежились, размягчились. Не вы виноваты, господа, успокойтесь, я сам виноват. Но исправлять будете – вы.
Позвонил Наташе, сказал, что будет к вечеру. Она не спросила, где был, голос ее был печальным и виноватым, Сторожеву стало жаль ее, он бодро сказал, что просто устал, на клинику грядет проверка областного минздрава, вот он и психует.
Положил трубку, подумал: сколько можно обманывать женщину и себя? Он ведь наметил вечером окончательно поговорить с ней. Зачем откладывать?
И Сторожев, перезвонив, сказал:
– Наташа, я не хочу ничего объяснять, да и не нужно. У нас ничего не получается. И не получится. Мне будет одному плохо, но я хочу быть один.
– Возвращайся домой, – сказала Наташа. – Здесь никого не будет. Зачем тебе где-то болтаться? Часов до шести я вполне успею.
– Вызови такси, грузовое, не таскай вещи сама, грузчикам я сам потом заплачу, или пусть мне
– Не беспокойся, я сама все сделаю, – сказала Наташа.
Господи боже ты мой, разозлился и на себя, и на Наташу Сторожев. Чем добрее и душевнее относится к тебе нелюбимая женщина, тем больше ты ее ненавидишь!
Впрочем, нет, о ненависти речь не идет. Но раздражение нарастает и может выплеснуться. Надо заканчивать разговор.
– Дело не в тебе, – сказал Сторожев. – Ты идеальная женщина. Это я виноват во всем. Меня твоя идеальность угнетает.
– Не идеальность угнетает, я тебя угнетаю, – сказала Наташа. – Ты все правильно делаешь. Надо было раньше.
Она права. Надо было. А сама не могла догадаться?
– Раньше мне было хорошо. Мне и сейчас хорошо. Но… В общем…
– Валера, хватит, зачем ты меня мучаешь?
– Чем я тебя мучаю?
– Все, я вызываю машину. Извини.
Сторожев положил трубку, но потом его не раз подмывало позвонить еще. Что-то сказать. Но что? Около шести он представил, как загруженная машина отъезжает от дома и Наташа бросает последний взгляд на окна. Сторожев то ли взвыл, то ли коротко заплакал (был один в своем кабинете), сглотнул боль, сказал себе: терпи. Надо терпеть.
Приехав домой, осмотрелся. Наташа так собрала вещи, что отсутствия их даже незаметно (может, потому, что и раньше не высовывались, не напоминали лишний раз Сторожеву, что она тут живет), в холодильнике и на плите ничего нет приготовленного – чтобы он не грустил, ужиная тем, что она ему оставила, и невольно вспоминая ее.
Все как было, когда он жил один. Умница.
Сторожев разделся до трусов, включил телевизор, уселся перед ним, почесываясь во всех местах, – а что? Теперь он вольный казак, глаза за ним нет, что хочет, то и делает. Может даже и пердануть во всю сласть, чего он себе при Наташе, конечно, не позволял, а это при его проблемном кишечнике и склонности к метеоризму было дополнительным неудобством. Сторожев поднатужился, но, как назло, ничего не вышло, только сфинктер зря растревожил, и тот заныл: предвестие геморроя. Еще не созревшего, но – не за горами.
Сторожев позвонил Коле и попросил телефон Даши.
– Я тут для клиники хочу портреты своих передовиков сделать, она возьмется?
– Она за все возьмется, записывай, – сказал ничего не подозревающий Иванчук.
Сторожев записал телефон, хотел сразу же позвонить и назначить встречу насчет этих самых портретов клинических передовиков, но передумал: слишком много событий на сегодня. Надо поспать.
Володя Марфин не понимал, что происходит. Даша, которую он не видел несколько дней, явилась вечером веселая, возбужденная, как всегда, когда у нее было много интересной работы, но почему-то рассказывать о ней не стала (обычно рассказывала), потащила его ласкаться. Что ж, он очень даже не против.